Эдвард Радзинский - Наполеон Страница 22

22 июня, 6 часов утра. Написал отцу уже из Монса: «Я здесь проездом. Король со всей семьей удачно покинул Париж 20-го в полночь. Я проводил их до первого блокпоста. Даст Бог, и оставшаяся часть пути будет удачной. Я продолжу свой путь вдоль границы, чтобы присоединиться к королю в Монмеди».

Но в тот час, когда я еще надеялся на удачу, все уже было кончено.

25 июня 1791 года. День, когда я узнал, что все погибло. Их схватили!

21 апреля 1799 года. Рассвет. Теперь, через 8 лет, я знаю, кто был в начале Ее несчастий.

Я уезжаю в Париж. Господи, не смею просить о помощи в мести, но должен отомстить. Она бы одобрила? Или нет? Но иначе я не смогу жить далее…

И я увидел…

Полная луна над черепичными крышами. Зеркальная стена комнаты раздвинулась, и показалась Она, опираясь на руку злодея. На лице Ее была та, особая – хмельная радость. И глаза были опущены. Я знал, когда они так блестят… Ее бедное, чувственное сердце… И когда я шагнул из кустов, Она увидела мое жалкое, побледневшее лицо… что-то сказала злодею. И Бомарше церемонно, изящно, как умеют это делать только при французском дворе, раскланялся и пошел прочь по аллее.

Ее нежный смех… И мой голос: «Я ревную вас ко всему… к деревьям, к этой луне, к вашему смеху. Простите меня».

Теперь Она опиралась на мою руку, я чувствовал удары Ее сердца.

Сад был в вечернем тумане. Мы долго шли молча. Наконец показалась голландская деревушка, построенная для Ее забав. Домики выступали из тумана, и, медленно поворачиваясь, являлось из белого дыма мельничное колесо. Скрип колеса, плеск реки… и всюду висел, стелился белый туман. Караульный на дозорной вышке дремал над облаком тумана.

И вдруг туман рассеялся. В просвете облаков показалась огромная желтая луна. И эфес моей шпаги поймал ее свет.

Она чуть пожала мою руку, легонько потянула… и мы вошли в прохладную тьму маленького домика.

«Осторожнее, лестница», – сказала Она шепотом. Заскрипели ступени – Она поднималась наверх, в спальню. И все мучило, все казалось предназначенным другому… Я украл Ее страсть к другому!

А потом лицо… губы… запах волос, упавших на мое лицо… И я все забыл…

Смерть. Страсть. Как смерть.

Это сон… Я записал свой сон – не более! Слуга тихонечко тронул меня за плечо. Теперь я проснулся. Время ехать. Треуголка, плащ, черная наклеенная бородка… Улицы пусты, рассвет. Я покидаю Вену. Вернусь ли? Это знает один Господь.

На самой границе меня ждал проводник со свежей лошадью. В ночь на 28 апреля 1799 года я благополучно пересек границу мятежной Франции.

2 мая с великими предосторожностями я въехал в Париж при ясной теплой погоде. Я поселился у Люси, своей давней подруги, приемной дочери несчастной герцогини де Грамон, гильотинированной в дни революции. Мы не виделись восемь лет. Люси рассказала мне, что после неудачного побега королевской семьи она чуть не поплатилась жизнью. Кто-то донес о нашей связи, ее арестовали.

В дни террора она ждала смерти в одной камере с Жозефиной, женой гильотинированного генерала Богарне. Гибель Робеспьера спасла обоих. Креолка Жозефина стала женой другого генерала, о котором наслышана нынче вся Европа. Так что у Люси, близкой подруги жены могущественнейшего генерала Буонапарте, я могу чувствовать себя в безопасности. Я ей благодарен.

Ночью она пришла ко мне. Я закрыл глаза. Я не хотел видеть чужое тело. У всех у них – чужое тело…

Я слушал счастливые стоны Люси. Я понял, что мертв. После Ее смерти я мертв, но зачем-то жив…

Потом «птичка Люси» (как звали ее при исчезнувшем дворе) без устали болтала в темноте. Этот самый Буонапарте воевал в Египте, и Люси рассказывала о веселых любовных приключениях подруги-креолки в отсутствие героя-мужа.

Все ужасы революции не смогли изменить этот жалкий легкомысленный народ.

Ненавистный мне народ…»

В «тот день» Бомарше, как всегда, писал пьесу Досье гражданина Фуше

4 мая 1799 года гражданин Фуше, находившийся в Гааге с дипломатическим поручением, был отозван в Париж по решению Директории. Как он и полагал, его вызвали, чтобы предложить желанную должность. Предложение это было итогом неутомимых интриг, которые вел из Гааги гражданин Фуше. И еще целого состояния, которое он истратил на подкуп Директоров. И вот – свершилось! Вчерашнему неукротимому революционеру Фуше предложили стать министром полиции в правительстве Директории, покончившем с революцией.

О назначении решено было объявить через пару недель. А пока гражданин Фуше знакомился в Париже с новыми обязанностями. И тайно исполнял их. И готовил Париж к удивительной новости.

В квартире царил беспорядок. Гражданин Фуше в черном сюртуке сидел среди множества неразобранных саквояжей и задушевно беседовал с немолодым человеком в точно таком же черном сюртуке.

Собеседник заботливо сообщал гражданину Фуше все подозрительные новости Парижа. В конце беседы упомянул об апрельском аукционе мебели из дворца Трианон, принадлежавшей казненной королевской семье. Так Фуше узнал, что мадам Жозефина через две недели после аукциона вдруг запоздало и страстно заинтересовалась королевской мебелью – двумя маленькими стульчиками Марии Антуанетты, которые, к крайнему сожалению жены генерала Бонапарта, купил на этом аукционе гражданин Бомарше.

Это сообщение неожиданно для собеседника погрузило Фуше в глубокую задумчивость, после чего он и поручил черному сюртуку «произвести ряд необходимых следственных действий».

И когда черный сюртук покинул его дом, гражданин Фуше сел за бюро, чтобы внести некоторые добавления в свое досье о генерале Бонапарте.

Ночь на 17 мая 1799 года (28 флореаля 7 года республики). «Тот день» наступал.

Безлунная ночь. Горели фонари. Шел второй час ночи, но даже здесь, на окраине, в Сент-Антуанском предместье, Париж привычно не спал.

Площадь, где некогда громоздились высокие стены Бастилии, была теперь пуста. Только жалкие кофейни ютились на месте грозных башен, и подвыпившая компания горланила на лысой площади песни.

Среди строений, окружавших площадь, высился его дом. Он стоял за высокой стеной в глубине окружавшего его парка. Теперь, когда громада Бастилии исчезла, дом казался вызывающе огромным. Странно изогнутый по фасаду, со множеством окон, обращенных в пустоту площади, дом был погружен во мрак.

Высокий господин с косицей, поигрывая тростью, вышел из ворот. Он был немолод и тучен и оттого особенно ценил пешие прогулки. Но час был поздний, к тому же под вечер на город обрушился майский ливень. Антрацитовая жижа – осколки от колес экипажей, отходы кухонь, выбрасывавшиеся прямо на мостовую, – вся эта парижская несмываемая грязь, разъедающая обувь и платье, разлилась по площади. И перейти через вонючие лужи, не замаравшись по колено, не было никакой возможности.

Да и небезопасно прогуливаться в этот час. Фонари после революции – дефицит (толпа обожает крушить их – и еще памятники). И теперь здесь, на окраине, в наспех восстановленных фонарях горели дешевые сальные свечи, легко задуваемые ветром. Их слабый колеблющийся свет дурно освещал улицу… Нет, два часа ночи – плохое время для прогулок. Особенно если на твоей трости золотой набалдашник, а на пальце – крупный бриллиант.

И вместо прогулки Бомарше решил воспользоваться каретой, ждавшей его у ворот.

Экипаж катил по Парижу. Силуэты домов… Силуэты гигантских поленниц с дровами для топок бесчисленных печей… В пирамидах из дров, величиной с добрый дом, прятались бездомные.

Дома высились над древними каменоломнями, этими черными безднами, на которых стоит Париж. В сыром воздухе ночи – смрад от реки. Сточные трубы льют нечистоты прямо в Сену.

Поздний час, но чем ближе к Тюильри, тем больше карет. Вечный город вечно бодрствовал.

Все, как до революции! Экипажи пересекали путь друг другу, обдавая грязью редких пешеходов. И внутри раззолоченной кареты (в такой прежде сиживал принц крови) сквозь сверкающие стекла видна была жирная морда вчерашнего лакея, сделавшего состояние в дни революции.

И рядом с этим разбогатевшим, размордевшим Фигаро – голые плечи красавицы. И так же грозят смертью и увечьем прохожим колеса экипажа – богачи во все времена не замедляют ход своих карет.

Как хороша была женщина в экипаже, пронесшемся мимо его жалкой кареты! Как хороши эти легкие новые прически! Он вспомнил гигантские многоярусные сооружения на красавицах своего времени. На самом деле в них вплеталась масса чужих волос, часто снятых с мертвецов, а под ними таились кожаные подушки, набитые конским волосом, лес шпилек, помада, пудра, духи… В их первую брачную ночь его немолодая жена заботливо укутала тканью это сооружение, стоившее уйму хлопот и денег, отчего ее голова стала еще огромней и безобразней.

Около моста Пон-Неф экипаж остановился.

В свете фонаря угрюмо возвышалась статуя Генриха Четвертого. Нищий, спавший прямо у статуи, при виде господина, ступившего на мост, начал просить милостыню во имя Пресвятой Девы и короля Генриха. Это сочетание позабавило господина, и он подал нищему.