Сергей Фомичёв - Сон Ястреба. Мещёрский цикл Страница 22

Он не походил на смирившегося с судьбой нытика. Скорее, нуждался в толике сострадания и облегчении души. Скоморох молчал, но молчал так, что, казалось, сопереживает каждому слову узника.

– Те развалины, откуда начинается подземный ход, вовсе не дело рук латинян, – продолжил Никифор. – Когда-то они были домом Метохита, моего учителя и отца моих учеников. Кстати говоря, именно он на свои средства восстановил монастырь Хоры. Поднял его из руин. И чем же ему отплатили? Обеспечили старость и достойный уход? Нет же! Изгнали из города, как шелудивого пса, разорили имение. Неблагодарные свиньи…

Никифор вдруг замолчал. Заслонил собой дверь и знаком приказал гостям замереть. Они окаменели, став частью стены.

За дверью послышались шаги… Кто-то, тяжело сопя, прошаркал мимо кельи.

– Брат Афанасий, – пояснил историк, чуть позже. – Понёс воду в конюшню и, как водится, забыл про меня. Что ж, лошади нынче куда ценнее учёных. Скоро животные станут и думать за них.

Узник ещё некоторое время бормотал, проклиная неблагодарных монахов и всеобщее падение нравов. Затем немного успокоился.

– Что нового на свободе? – спросил он.

– Всякого много, – ответил Трифон. – В Трапезунде по слухам беспокойно. Фарид ушёл туда с купцами, но ещё не вернулся. Генуэзцы замирились с венецианцами. Жаль, слишком быстро замирились, не успев всерьёз потрепать друг друга. Что ещё? Московский священник прибыл с надеждой получить должность митрополита. Когда Каллист ему отказал, он завалил весь двор серебром и добился постановки Филофея. Ну, об этом ты уже слышал, наверное…

– Продажные твари… – воскликнул Никифор, будто только и ждал, когда речь зайдёт о патриархах. – Они торгуют должностями, пытаясь урвать кусок до полного краха. Набивают утробу, приближая тот миг, когда ожирение сделает их лёгкой добычей поганых сарацин. Никто не думает о стране, о вере. И они ещё смеют называть себя праведниками! Конечно, в сравнении с алчным безумством, которое свирепствует на латинской половине христианского мира, наши пастыри выглядят не столь дико… Да только на вышнем суде грехи не станут измерять путём сравнения. Каждый будет отвечать за себя, и только!

Никифор говорил с таким жаром, будто сочинял очередную главу исторического трактата. Вполне вероятно, так оно и было.

Трифон дождался, пока гнев мудреца не повернул на спад и представил спутника.

– Этот человек прибыл к нам с севера, как раз, чтобы помешать русскому викарию.

Никифор взглянул на Скомороха.

– Как умер Феогност? – спросил он.

– Скорее был убит, – поправил новгородец. – Убит жуткой тварью, которую Алексий держал до поры в веригах, но не смог совладать с ней. Или не захотел. Впрочем, власти всё свалили на моровое поветрие.

Никифор качнул головой.

– Я знавал вашего покойного митрополита. Он ведь отсюда. Встречался с ним пару раз ещё в молодости. А потом слышал, будто он писал патриарху против Паламы… Так, значит, на его место стремится Алексий?

– Да.

– Однако он ведь уроженец Москвы?

– Нет. Я слышал, его предки из черниговских князей. Или из брянских.

– Всё равно. У нас не принято ставить на митрополию местных священников. Они зачастую зависят от власти и действуют вопреки интересам веры.

– Как будто здесь по-другому, – буркнул Скоморох. – Тем не менее, он прибыл в Город за назначением, а получив отказ от Каллиста приложил руку к его опале и поспешному бегству. Поверь, летописец, это страшный человек. Для него не существует преград. Он добьётся своего, рано или поздно. Остановить его способна единственно сталь.

Похоже, личность московского священника заинтересовала Никифора.

– Расскажи мне об Алексии.

Гость и узник поменялись местами. Теперь уже Скоморох, давно не имевший столь благодарного слушателя, воспользовался любопытством летописца, чтобы выплеснуть накипевшую злобу. А рассказать ему было о чём.

Никифор скорописью делал заметки, иногда задавал вопросы. Наконец, получив представление о новом деятеле церкви, а значит и новой стороне византийских интриг, устало присел на своё жёсткое ложе. Выпил из кувшина. Насупился.

– Здесь больше воды, чем вина, – упрекнул мудрец Трифона.

– Ты без привычки окосеешь и от такого, – буркнул сумконоша.

Сделав ещё глоток, Никифор полез в устроенный под ложем тайник, и достал из него ворох исписанных листов. Тщательно проверил, всё ли на месте, осторожно перевязал лентой и протянул свёрток Трифону.

– Здесь последние записи. Главным образом о правлении Андроника и отношениях с османами. Нужно сделать как можно больше списков. Один сохрани у себя до моего освобождения, другой переправь Агафангелу. Пусть он тоже снимает списки и распространяет дальше. Возьми у него денег и найми хороших писцов. Кто из моих учеников ещё на свободе? Раздай каждому по копии. В венецианском квартале живёт торговец по имени Марко. Ему занесёшь один список. Пусть увезёт его за пределы империи. Возможно, хоть там записи уцелеют.

Никифор, разыскав в своих космах ухо, потеребил его.

– Нужно спешить. Они вот-вот прознают о моей работе и уничтожат все рукописи, до которых смогут дотянуться. А правда не должна погибнуть вместе со мной. Эти воры придумают такую историю, какая им будет удобна… Глупцы. Их имена сотрёт время. Римляне вырождаются, и когда падёт Город, память потомков съёжится до этих вот листов бумаги…

Григора был явно одержим миссией, донести до потомков правду. Такую, конечно, каковой она представлялась ему. И, похоже, в этом стремлении он имел поддержку многочисленных горожан, как недовольных властью, так и очарованных его учёностью, его словом. Скомороху же подобные порывы были в диковинку. Служа новгородскому архиепископу он, бывало, встречался с монахами-летописцами. Серенькие людишки, они имели силу взращивать собственное ничтожество. Их история намеренно лишена была мудрости составителя. Летописи переписывались, дополнялись, правились, но почти никогда монах-переписчик не решался высказать личного отношения к прошлому или настоящему, к тем или иным людям. По крайней мере, так явно, как это делал Григора и его соплеменники.

Конечно, предвзятость русских летописцев имела место. В её основе лежала пристрастность заказчиков-настоятелей, отцов церкви вообще. Скомороха это всегда раздражало. Но и мерить высшую правду изворотливостью языка, как-то негоже. Слово человека, пусть и мудреца, всего лишь слово. Здесь же, в Царьграде, риторика почиталась одной из главных наук. И кудрявая речь зачастую склоняет чашу весов в ту или иную сторону.

Блуждая в мыслях, Скоморох не сразу сообразил, что Никифор уже закончил с напутствиями Трифону и вновь обратился к нему.

– … дело сложное. Жаль, не могу выбраться отсюда, чтобы встретиться кое с кем. Но тебе подскажу, пожалуй. На Месе, ближе к Софии стоит небольшой дом. Узнать его легко по розовому камню основания. Подлинный розовый мрамор. Он один там такой. Хозяина зовут Бресал. Бресал Изгнанник. Я напишу ему…

Григора с сожалением, явно отрывая от сердца, вытащил один лист из скудных запасов и быстро набросал послание.

– Не пугайся только, – протягивая записку, остерёг новгородца историк. – Бресал странный человек. Когда-то зарабатывал на хлеб астрологией и пророчествами. Но после нескольких мрачных случаев с ним никто не желает связываться. Астролог он, каких мало. Его гороскопы по точности измерений ничуть не уступали моим. А ещё он настоящий маг, хотя скрывает умение. Возможно, чернокнижник, но не возьмусь утверждать наверное.

Если ты понравишься ему, он поможет.

– Как же мне ему понравиться? – насторожённо спросил Скоморох.

– Просто будь самим собой.

Вспомнив о собственных заботах, Никифор повернулся к Трифону.

– Кстати, передай с северянином один список и для Бресала. Старик не верит в историю, но сохранит рукопись, хотя бы ради нашей дружбы.

В келье стоял спёртый воздух, но он вспоминался как благоухание, когда они вернулись под землю.

– Ты слышал что-нибудь об этом Изгнаннике? – пробираясь по кишке, спросил Скоморох товарища.

Тот ответил не сразу. Не желал говорить, или вонь мешала открыть рот. Полз молча. Но ближе к выходу всё же сдался:

– Колдун. Его многие знают. Однако никто не станет о нём болтать попусту. Мрачный человек. Живёт здесь давно. Поселился вместе с латинянами ещё до возвращения Константинополя империи, но сам не из них. Теперь уж вряд ли можно узнать, откуда он взялся, какого языка и какой веры.

Говорят, что во времена крестоносцев он жил с молодой женой. Красавицей писаной. Но сам был уже не молод и жена, понятно, искала развлечений на стороне.