Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 2) Страница 22

Приходится сознаться, что леди Кью на протяжении многих месяцев гонялась за лордом Фаринтошем. Эта ревматическая старуха отправилась в Шотландию, где он охотился за оленем, а она — за ним. Из Шотландии она двинулась в Париж, где он обучался танцеванию у Шомьера; из Парижа — в одно английское поместье, где его ждали на Рождество, но он туда не прибыл, так как, по словам учителя, не вполне еще овладел полькой, и так далее. Если бы Этель была посвящена в ее планы, а не споспешествовала бы им невольно одним лишь своим послушанием, повторяю, мы бы мигом разжаловали ее из героинь. Но она только повиновалась своей бабке, этой деспотичной, властной и неуемной старухе, которой подчинялись все вокруг и которая вершила дела своих близких. Поскольку леди Анна Ньюком была поглощена заботами о больном муже, Этель препоручили бабушке, графине Кью, и старуха дала понять, что намерена после смерти оставить внучке свое состояние, а покуда жива, хочет видеть ее подле себя. Графиня вела такую обширную переписку, какая впору разве что министру. Она привыкла пускаться в путь, ни с кем не советуясь и объявляя о своем предстоящем отъезде всего за какой-нибудь час или два. И Этель разъезжала в ее свите, вопреки своему желанию, влекшему ее домой — к отцу, но по воле и приказу родителей. Нельзя же было допустить, чтобы капитал, коим располагала леди Кью (братьям Хобсон были доподлинно известны его размеры), ушел из семьи. Упаси господи! Барнс, который сам не отказался бы от этих денег и прямо говорил, что ради них согласился бы жить с бабушкой где угодно, энергично поддерживал сэра Брайена и леди Анну в их требованье, чтобы Этель повиновалась леди Кью. Сами знаете, как бывает трудно молодой девице не последовать решению семейного совета. Словом, мне хочется думать, что у королевы нашей есть множество оправданий и во всем виноват ее злой и властолюбивый премьер-министр, поведший ее по ложному пути. Иначе, право, у нас была бы уже другая династия. Представьте себе благородную натуру, обреченную жить одной только светской суетой, и живой ум, занятый исключительно новыми шляпками, столичными сплетнями и разными мелочами этикета; подумайте об этой беготне с бала на бал, о вечной необходимости представительствовать и сохранять на лице улыбку, о привычке ложиться спать без молитвы и начинать день, не испросив у господа помощи. Такой образ жизни вела тогда Этель Ньюком, не по собственной вине, а потому, что так распорядилась судьба. Пусть же пожалеют ее те, кто сознают свои слабости и ошибки, ну а те, кто без греха, — пускай осудят ее.

О том, чтобы последовать за нею в Шотландию, Клайв даже не помыслил. Он отлично понимал, что получаемые им поощренья весьма маловажны, что как с кузеном она с ним мила и любезна, но сразу же переменится, едва лишь он примет другой тон. Однако им довелось повстречаться в Париже, куда следующей весной он приехал на пасху, поскольку, решив вновь попытать счастья, отправил на выставку три или четыре картины, над которыми успешно работал всю предшествующую зиму.

Мы считаем своим приятным долгом поддержать в известной мере тот похвальный отзыв, который мистер Ф. Бейхем дал об этих картинах. Фантастических сюжетов и исторических тем наш юноша избегал; возможно, он убедился, что не имеет эпического дарования, а возможно, решил, что писать портреты знакомых — задача куда легче той, какую он ставил себе прежде. Две небольшие картины Джей Джея собирали перед собой толпы, а у Клайва были выставлены две головы мелом (его шедевр — капитан Крэкторп в парадной форме верхом на лошади, надо признаться, был с позором отвергнут); и светские знакомые Клайва имели удовольствие лицезреть в зале миниатюры "Портрет офицера" под номером 1246, в коем узнавали Огастеса Уродли, эсквайра, из Зеленой лейб-гвардии и выставленный под номером 1272 "Портрет преподобного Чарльза Ханимена". Мисс Шеррик отборочная комиссия забраковала; портрет мистера Бинни Клайв, разумеется, испортил, доделывая; однако, вышеупомянутые портреты мелом, по общему убеждению, передавали сходство и были выполнены в подкупающей и смелой манере. Нечего и говорить, что Ф. Бейхем писал об этих произведениях в восторженном тоне. Можно было подумать, что со времен Микеланджело никто еще так не рисовал. Что делать, Ф. Б. не единственный критик, который имеет обыкновение звучно хлопать своих друзей по плечу и громогласно трубить повсюду об их достоинствах, отчего эти друзья порою испытывают лишь неловкость.

Поскольку от любящего родителя мистера Клайва, и ранее поощрявшего сына в тратах, поступали на родину все более удивительные сведения о деятельности Бунделкундского банка, пайщиком коего он стал, наш герой позволил себе снять в Париже уютный номер в том самом отеле, где юный маркиз Фаринтош занимал еще более роскошные апартаменты в непосредственной близости от своего танцмейстера, все еще обучавшего его светлость польке. Нельзя не признать, что лорд Фаринтош под руководством упомянутого артиста сделал заметные успехи и в третий свой сезон танцевал куда лучше, чем в первый и во второй. У этого же многоопытного учителя маркиз знакомился с новейшими оборотами французской речи, с отборными ругательствами и бойкими словечками, так что, хотя его французская грамматика нередко хромала, он мог весьма красноречиво заказать себе обед у Филиппа, выбранить лакея или обложить извозчика. Молодой вельможа был принят с подобающим ему почетом при дворе правившего тогда французского монарха; и в Тюильри и в домах знати, которые он посещал, маркиз де Фаринтош обратил на себя всеобщее внимание некоторыми фразами, почерпнутыми им у его сведущего наставника. Общество даже вынесло такое суждение, что маркиз — тупой и неловкий юноша с весьма скверными манерами.

А молодой Клайв Ньюком, напротив, был признан обворожительнейшим молодым англичанином, какого давно не видели в парижских гостиных, что немного утешило бедного юношу и, без сомнения, польстило Этель, которая следила за его светскими успехами. Мадам де Флорак, полюбившая его как родного сына, даже раза два выезжала в свет, чтобы посмотреть, хорошо ли его там примут. Принцесса де Монконтур занимала часть Hotel de Florac [20] и устраивала также свои приемы. Французы не понимали, сколь плох ее английский, хотя замечали ошибки лорда Фаринтоша во французском. "Так мосье Ньюком художник? Какое благородное призвание!" восклицает к удивлению мисс Ньюком одна высокопоставленная француженка, супруга маршала. "Так этот юноша — кузен очаровательной мисс? Бы, наверное, очень гордитесь таким племянником, сударыня! " — говорит другая графине Кью, которая, разумеется, в восхищении от подобного родства. И вот эта дама начинает специально приглашать Клайва на свои балы, чтобы доставить удовольствие старой графине. Клайв и Этель и трех минут не пробыли вместе в гостиной мадам де Флорак, как та уже поняла, что он влюблен в свою кузину. Она взяла юношу за руку и сказала: "J'ai votre secret, mon ami" [21], - и с минуту глаза ее глядели на него так ласково, так любовно, как некогда смотрели на его отца. О, сколько слез пролили эти прекрасные глаза и каким верным осталось это нежное сердце! Если любовь к нам жива до гроба, несокрушима в горе и неизменна при всех поворотах судьбы; если она горит ярким пламенем в наш сумеречный час, не слабеет после нашей кончины, непременно плачет по нас и отлетает с последним вздохом, с последним биением верного сердца, дабы вкупе с непорочной душой переселиться в иной мир, знайте — такая любовь бессмертна! И пусть мы, оставшиеся здесь, разлучены с ней, она ждет нас в будущей жизни. Коли мы любим тех, кого потеряли, не означает ли это, что мы не теряем тех, кого любим? Прошло сорок лет. Но когда эта преданная женщина держит за руку сына Томаса Ньюкома и глядит в его глаза, к ней возвращаются бесценные воспоминанья юности, и неумирающая надежда готова восстать из-под могильной плиты.

Глава XLVI

Hotel de Florac

После смерти герцога Д'Иври, законного супруга Марии, королевы Шотландской, граф де Флорак, по праву наследовавший герцогский титул, почел за лучшее не носить его и остаться в обществе под прежним своим именем. А общество старого графа сейчас весьма немногочисленно. Это его медик, его духовник, ежедневно приходящий сыграть с ним партию в пикет; детишки его дочери, резвящиеся у его кресла, когда он сидит в саду, и радующие его своим смехом; его верная жена и два-три приятеля, таких же, как он, старых и из того же круга. Изредка среди них появляется его сын аббат. Строгость его взглядов пугает старика отца, которому не очень понятен фанатизм нового толка. Съездивши как-то великим постом послушать проповедь сына в собор Парижской Богоматери, где аббат де Флорак собирал толпы прихожан, старый граф воротился, совсем озадаченный сыновними глаголами.

— Не пойму я нынешних проповедников, — говорит он. — Я думал, мой сын стал францисканцем, а сходил его послушать и увидел, что он просто якобинец. Нет, я лучше буду молиться дома, добрейшая Леонора. Мой духовник предстательствует за меня перед господом и к тому же играет со мной в триктрак.