Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2 Страница 22

Широкое медное лицо Смолянинова покрылось испариной, глаза недобро сощурились.

«Смело идут, крамольники. Подпущу поближе. Лишь бы пушкари не дрогнули. Не дай бог, коль ране меня выпалят».

И когда до перелеска осталось не более трех десятков саженей, голова взмахнул рукой.

— Пали по супостату!

Рявкнули мощные «василиски» и «гаковницы», «гауфницы» и мортиры, осыпав ядрами и картечью войско повстанцев. Сотни коней и наездников грянулись оземь. В грохоте пушек послышались испуганные выкрики, стоны раненых, ржание лошадей.

Вершники в замешательстве бросились вправо и влево к перелеску, но с обеих сторон их косил смертоносный дроб пищалей и пушек.

То был страшный час для повстанцев; враг бил в упор, усыпая дорогу и поле телами поверженных.

Болотников находился в Большом полку. Услышав неожиданные залпы пушек, встревожился.

— Откуда?! Откуда здесь пушки? Где дозор? — резко повернулся к стремянному. — Скачи в Передовой. Что там?

Стремянный огрел плеткой коня, полетел. На встречу уже неслись вестовые Федора Берсеня.

— Беда, воевода! На вражий наряд напоролись. Там сотни пушек. Гибнет полк! Что Берсеню сказать?

Болотников вскочил на коня, кровь прилила к лицу, тяжелая ладонь до боли стиснула рукоять меча.

Примчали новые вестовые.

— Берсень отступает!

Начальные глянули на воеводу.

— Что надумал, Иван Исаевич?

Нечайка Бобыль, горячий, порывистый, выхватил из ножен саблю.

— Прикажи, батька. Айда на ворога!

Болотникова и самого неудержимо тянуло ринуться на неприятеля, и был уже миг, когда он, так же как и Нечайка, хотел сверкнуть над головой тяжелым мечом, но все ж укротил себя.

— Не знавши броду, не суйся в воду, — мрачно и хрипло выдавил он. — Отступать… Отступать всему войску.

Глава 8

«Листы» Болотникова

В стане Михайлы Нагого праздник. Победа свалилась нежданно-негаданно.

«Ай да Куземка! Ай да голова! — ликовал боярин. — Славно побил мятежную рать!»

Но вслух о том не высказывал, говорил иное:

— То моим помыслом содеялось. Это я велел Куземке воров бить.

Воеводы же «во товарищах» таем посмеивались:

— Горазд брехать Михайла Александрович. Ловок, похвальбишка. Вон уж и гонца к царю с сеунчом[36] снарядил.

В Москву был отправлен любимец воеводы, его стремянной Андрюшка Колычев.

— Скачи, Андрюха, скачи что есть духу! Царю молвишь: вор Ивашка Болотников разбит, разбит воеводой Михайлой Нагим. А еще скажи, что на днях будут взяты Кромы. Царю то будет в радость.

Василий Иванович, и в самом деле, несказанно возрадовался. Сбежал с трона и, забыв про этикет, трехкратно облобызал гонца. Ступил к боярам.

— А что я говорил? Не посрамил меня Мишка. Не седни-завтре и в Кромы войдет!

Дрогобужанин Андрюшка Колычев был пожалован дворянским чином и поместьем.

Тяжело переживал неудачу Болотников. Под вражьими пушками пало около четырехсот ратников.

«Худой зачин. Полегли славные донцы-повольники… Но как же враг оказался в засаде? Нагой давно у Кром, и для осады ему позарез нужны пушки. Но почему он их оставил на орловской дороге? Почему развернул пушки вспять? Выходит, разгадал мой умысел. А может, кто-то из ратников Нагого уведомил? Ужель нашлась подлая душа?»

Терялся в догадках, но все оказалось куда проще. Матвей Аничкин, посланный дозирать пушкарский наряд, вернулся к Болотникову с языком — чернявым угрястым мужиком из обоза. Тот на расспросы воеводы молвил:

— Поотстали мы от царева войска. А тут из Дубков боярский тиун примчал. Воровская рать-де нагоняет. Голова наш, Кузьма Андреич, и не чаял беды оной, гонца к Михайле Нагому снарядил. Но воеводу ждать не стал, повелел пушкарям бой принять. А тут и твое воинство показалось. Зачал голова ядрами и дробом посыпать…

— Буде! — оборвал мужика Болотников.

Иван Исаевич отвел рать к селу Бордаковка. Собрал начальных.

— Думали Нагого врасплох взять, да сами угодили в ловушку, — с укором глянул на Берсеня. — Чего ж ты, Федор, идучи впереди войска, малый дозор выслал?

Берсень покривился: морщаясь, ухватился рукой за раненое плечо. Болотников, не щадя Федора, ронял сурово:

— И под пушками надо умеючи воевать. Негоже врагу спину показывать.

Федор вспылил.

— Да там и сам дьявол не устоял бы! Ад, пекло.

— Вестимо, — усмешливо бросил Болотников, — у страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки. Надо похитрее быть. Уж коль на врага напоролся, да ежели силу его не ведаешь, напродир не иди. Отступи, но не сломя голову. Попытай конницу в обхват кинуть. Пушкарский наряд лишь в открытом бою хорош. А коль его обойти да в том же леске зажать, тут ему и конец.

— Да мы ж сами в обхвате были! — горячился Берсень. — Куда ни ступи — ядра да картечь.

— Буде, Федор, оплеуху языком не слижешь, — осадил Берсеня Иван Исаевич. — Давайте-ка лучше покумекаем, как нам дале держаться… Бранью делу не поможешь. Впредь быть умнее. Да и дозорам боле так не ходить. Отныне врага доглядать тремя разъездами, и чтоб каждый дозор друг с другом сносился.

— Дело, батька! — одобрил Мирон Нагиба.

— Бояре злы на народ, — продолжал Иван Исаевич. — Глотку перегрызут за свои пожитки. Но мы то зло будем вырубать мечом. И меч сей должен быть не токмо сильным, но и мудрым. Надобно и врага разбить, и мирскую рать сохранить. А посему боле спотыкаться нам не с руки. Побьют наше войско — беда непоправимая. Бояре и вовсе народ закабалят. Так не уроним же боле своей чести, други. Духом ратным укрепимся и зачнем крушить боярских псов. Так ли сказываю, братья-воеводы?

— Вестимо, батька, рук не опустим. За тот тумак, что получили, воздадим Нагому сторицей, — сказал Устим Секира.

— Воздадим! — пробасил Нечайка. — Первый блин всегда комом, боле не оплошаем. Литься вражьей кровушке!

— Литься! — разом заговорили Юшка Беззубцев, Матвей Аничкин, Тимофей Шаров…

Иван Исаевич обвел глазами суровые, полные отчаянной решимости лица. Воеводы не сникли, они крепко верят в победу. И то славно.

— Войску отныне ходить пятью полками, — твердо и веско ронял Болотников. — Полк Правой руки вверяю Юрью Беззубцеву, Левой — Мирону Нагибе. В Сторожевом быть Нечайке. Большой же полк сам поведу.

— А кому ж Передовой? — набычась, спросил Берсень.

— Тебе, Федор. Думаю, такой оплеухи боле не изведаешь. Так ли?

— Так, — буркнул Берсень. Но на душе его по-прежнему кипело, он серчал на Болотникова. Тот костерил его при всех начальных людях, а к этому Федор не привык. В Диком Поле, на вольном Дону, он был почитаемым атаманом. Казаки славили его за храбрость и дерзкие походы. И вдруг такой срам. Сидел Федор букой.

Болотников обратился к Аничкину:

— А тебе, Матвей, дело особое. Повезешь «листы» по городам и селам. Пусть народ знает, что идем мы на Москву избавительной войной. Подбери людей ловких да отважных — и с богом.

— А что в «листах», воевода? С каким словом в народ идти?

— С каким словом?

Болотников, искоса глянув на полковых воевод, горячо произнес:

— По всей Руси клич кликнем, дабы крестьяне, холопы и все черные люди посадские за топоры, рогатины и мечи брались. Именем великого государя Дмитрия Иваныча повелим изменников-бояр побивать, а вкупе с ними дворян, гостей и неправедных судей. Мзду и лихоимство — под корень! Холопам — волю, казну и пожитки господские, оратаям — барские нивы, леса, покосы, выгоны и рыбные угодья. Призовем крестьян громить кабальников, жечь усадьбы, перепахивать сумежья[37]. Буде страдникам жить под господским кнутом! Буде гнуть спину на барщине и платить оброки. Сказывать в селах, чтоб на Василия Шуйского пошлин и податей не давали, городовых и острожных поделок не делывали, «даточных людей», возниц и подвод не посылали. Шуйский — боярский царь, а посему враг мирской. Звать города и веси целовать крест законному государю Дмитрию, звать войной на бояр и Шуйского.

— Славно, батька! — загоревшись, воскликнул Нечайка.

— Любы будут «листы» народу. За такое и голову сложить не жаль, — молвил Тимофей Шаров.

— Мню, вся Русь подымется. Натерпелся народ! — произнес Мирон Нагиба.

— Натерпелся, други, — продолжал Болотников. — Хватил мытарства! Бояре в мужике лишь раба видят, смерда забитого. Ан нет! Народ, коль всколыхнется, всю Русь перевернет. Не быть мужику рабом! Ныне народ силу почуял, а чья сила, того и воля.

— Любо, батька! — вновь воскликнул Нечайка. — Буде терпеть господ.

— Буде, други. Брага терпит долго, а через край пойдет — не уймешь.

Беззубцев сидел молчком и все время о чем-то напряженно думал, шевеля темными мохнатыми бровями.

— А ты чего ж, Юрий Данилыч? — подтолкнул его Устим Секира. — Аль речи наши не любы?