Иосиф Кантор - Ной. Всемирный потоп Страница 22

Но сосед наш Ирад был добр и мягкосердечен. Если кто-то обижал его, он говорил: «Прощаю», если бы он узнал о ком-то что-либо плохое, то никогда бы не рассказал другим… Ирад не мог украсть и не мог прелюбодействовать. Мстить Ираду? За что? Завидовать? А вот завидовать было чему. Как не позавидовать обладателю столь красивой жены! То-то так сильно убивалась Хоар над телом мужа. Чувствовала она, понимала, что сама отчасти виновата в его гибели, и это обстоятельство умножало ее скорбь. Если бы она знала, чем закончится ее недолгое супружество, то вела бы себя иначе, я уверена в этом. «Иначе» не означает, что она смогла бы обуздать свои желания. Желания часто невозможно обуздать. Вот я хочу предостеречь Хама, чтобы он образумился. Я говорила это ему не раз и знаю, что он поспешит заговорить о чем-то ином, не давая мне выговориться. Я знаю, что мои слова отскочат от него, как отскакивают бобы, брошенные в котел. Но стенки котла высоки и бобам некуда деться, в отличие от слов. Слова отскочили – и пропали. Но я все равно завожу этот разговор, потому что таково мое желание. Желание матери. Эх, если бы у Хоар были дети, то это, вне всяких сомнений, образумило бы ее. Но Господь не послал им детей, или же Хоар могла прибегать к ухищрениям, не желая детей ни от Ирада, ни от кого-то из любовников своих. Бывают женщины, язык мой не поворачивается назвать их «женщинами», а как по-другому назвать, я не знаю, так вот, бывают женщины, которым дети в тягость, которые смотрят на них, как на обузу. Такова Парав, жена зверолова Кашры. Муж ее вечно бродит по лесам в поисках добычи, а Парав предается праздности и говорит вслух, не стесняясь: «Хорошо, что у нас нет детей!». Однажды была у меня нужда до нее и пришлось войти в их дом! Господь милосердный, не видела я таких жилищ! Где не было паутины на стенах, там была плесень! Где не валялся сор, лежали обглоданные кости. Мне приходилось прежде выбирать место, а потом уже ставить ногу, подобно тому, как ходят в горах! И запах! Соберите объедки, не зарывайте их, как положено в землю, а выложите на солнце и, спустя три дня испражнитесь на них, и вы поймете, как пахло у Парав! Едва сказав то, что мне надо было сказать, я бежала оттуда, а Парав удивлялась и даже предлагала мне угощение. Какое может быть угощение? Не до угощения было мне, а до того, как бы удержать внутри то, что съела я перед выходом из дома.

Времена такие – редко кого награждает детьми Господь. Вот и я никак не могу дождаться внуков, хотя знаю точно, что невестки мои не прибегают к уловкам, предохраняющим от беременности. Не дает Господь, но я верю, что после – даст! Спасение обещано нам для того, чтобы род человеческий не пресекся, значит, потомство наше будет обильным. Всему свой срок…

Но то будет потом, после. А сейчас мне надо восстановить мир и покой в доме нашем, чтобы отец не подозревал сына, а сын, чувствуя это, не отдалялся бы от отца.

Утром, проводив мужа, сыновей и невестку Сану строить ковчег, я помогла Шеве по хозяйству – зарезала кур, предназначенных на обед, ведь Шева по великой доброте своей не может этого сделать, – а затем поспешила на рынок.

Обычно, если мне надо на рынок, я иду к самому открытию, когда торговцы только-только начинают раскладывать свой товар. Тем преследую я сразу две выгоды – отбираю самое лучшее из лучшего и наисвежайшее из свежего, да получаю уступку в цене, положенную первому покупателю. Все торговцы знают, что, если пожадничать и не сбросить цену для первого покупателя, удача отвернется на весь день. Уддча не любит жадных. А кто их любит? Разве только те, кто наследует их имущество, могут сказать: «Его жадность пошла мне на благо – вот сколько добра унаследовал».

Но сегодня я пришла в самый разгар торговли, и это сразу же было замечено. Замечено и истолковано, может быть, где-то могут заметить, не делая выводов, но только не у нас. «Эмзара! – кричали мне. – Ты начала ходить на рынок к закрытию?! Экономишь, чтобы покупать дерево для Ковчега?!». Как будто я на самом деле пришла к закрытию, когда на то, что начало портиться, цену определяет не продающий, а покупающий. Говорит: «Дам столько-то!» и берет товар. Торговцы не возражают, лучше получить хоть что-то, хоть двадцатую часть изначальной цены, чем выбросить. Но я-то пришла еще до полудня! Поистине люди испортились настолько, что вместо благопожеланий говорят гадости.

В другое время я подняла бы голову повыше, сплюнула бы и прошла мимо – пусть говорят и думают что хотят. Сказано же – собачий лай не может остановить ни верблюда, ни вола. Но сегодня мне нужны были новости, мне нужны были сведения, поэтому я останавливалась возле каждой сплетницы и заводила с ней разговор. Сама тоже не оставалась в долгу – рассказывала о том, как мы строим Ковчег и как проклятый торговец Атшар знай себе все поднимает да поднимает цену на гофер. Чтобы в день потопа он сидел бы на непроданном дереве своем и горько плакал, понимая, что всему пришел конец! Муж мой иногда пеняет мне за мою строгость, но что можно думать о таких, как Атшар, Элон, мельник Ирад, староста Сех и хозяин его, наш правитель Явал? Что можно сказать о них, кроме как не пожелать им скорее избавить мир от своего присутствия! «Ты не должна быть строга к ним, они ведь тоже люди», – говорит мне муж мой. Странный человек, сколько живу с ним, но понять его так и не могу. Я не должна быть строга к этим выродкам, а он может подозревать в убийстве нашего сына? Как это понимать?

Большинство из услышанного я забывала тут же, не желая засорять свою память ненужным хламом, но кое-что, заслуживающее запоминания, запоминала, чтобы обдумать после и обсудить с мужем. Увести разговор в нужное русло всякий раз было легко – Хоар из тех, про кого много судачат. Достаточно упомянуть ее и остается только слушать да слушать. Я остаюсь при своем мнении – только один из любовников Хоар мог убить несчастного Ирада, больше некому и незачем было его убивать. Но кто этот человек?

Одноглазая Малка, замечающая все, что творится вокруг лучше многих, имеющих оба глаза, сказала мне, что Хоар «живет очень неровно», то есть в один день приходит и покупает много из дорогого, а в другой день ограничивается малым из того, что подешевле. Это меня насторожило. Стало быть, Хоар имеет источник доходов, не отличающийся регулярностью. Это не деньги, оставшиеся ей от покойного мужа, ибо их она расходовала бы равномерно, а какой-то заработок, который в один день есть, а в другой нет. Не желая сразу подозревать плохое, я спросила у Малки, не видела ли она на рынке Хоар, продающую что-то из запасов своих, но Малка рассмеялась мне в лицо и сказала, что торговля у Хоар особая, такая, что не любит свидетелей, и такая, от которой не убывает, а только прибывает. И еще рассказала, припав к моему уху и прикрывая рот рукой, словно поверяла великую тайну, что старосту нашего не раз видели разговаривающим с Хоар в ее саду, причем видели разные люди. Малка права, это неспроста, ведь старосте, будь у него какое-либо дело к Хоар, никто не мешает посещать ее открыто и вести разговор в доме, а не в саду или еще где-то вне дома. В саду он мог бы разговаривать с ней лишь в том случае, если бы намеревался купить этот сад, но всем известно, что старосту нашего сады и поля не интересуют. Он давно отвык от крестьянского труда, а покупать, чтобы сдавать в аренду нынче невыгодно, ибо усердных работников с каждым днем становится все меньше и меньше. Воровать и разбойничать выгоднее, чем выращивать урожаи, а выгода – это та мера, которой в наши дни все меряют всё. Сех ни за что не купит ни поля, ни сада, ни пустого клочка земли, который можно употребить с пользой. Его может интересовать только Хоар. Ради блуда в ворота входить неудобно, а перелезать через плетень чванливый староста не станет, сочтет, что это зазорно. Другое дело – пройти окольным путем в сад и получить желаемое прямо там. Усердный в труде Ирад разбил большой сад и укромных уголков там много.

Горбунья Нара, нос у которой больше горба, а язык еще длиннее носа, рассказала, что двумя днями раньше видела, как Хоар разговаривала у Трех родников с каким-то богато одетым незнакомцем, по виду и манере поведения – столичным жителем. И не просто разговаривала, но смеялась, запрокидывая голову и потряхивая рассыпавшимися по плечам волосами, словно кобыла, приманивающая жеребца. Дело было на закате, рядом никого не было, вот Хоар и позволила себе такое. Вдова, которой положено в течение семи седмиц после смерти мужа пребывать в скорби по нему, не должна в это время смеяться совсем! Тем более – на людях! Тем более – разговаривая с другим мужчиной! О том, что вдовы, как и замужние женщины, должны появляться на людях с покрытой головой, я и упоминать не стану! Распустить волосы по плечам – это все равно что выставить обнаженную грудь на всеобщее обозрение. Стыдно! Стыдно!

То было тайное свидание, хоть Хоар и взяла для отвода глаз с собой кувшин. Кто ходит по воду на закате? Зачем идти за водой к Трем родникам, если воду можно взять втрое ближе к дому? Нара, несмотря на кажущуюся свою неуклюжесть, ходит неслышно, даже не ходит, а скользит словно тень. Пока ее заметили, она успела услышать, как мужчина говорил о том, что он не имеет склонности делиться своим с кем-либо, а Хоар, продолжая смеяться, отвечала ему, что она никому не принадлежит, кроме себя самой. Нара сказала, что мужчина весь дрожал, не то от страсти, не то от ярости, лицо его было багровым, а крылья носа раздувались.