Юрий Рудницкий - Сумерки Страница 22

— Salas ecclesias suprema lex esto![5] — властно произнёс архиепископ. — Все мы терпим ради её блага, все лукавим, лжём, убиваем и гибнем сами. Ибо она одна, и только она, даёт нам власть над миром. Власть!.. Разве ваше королевское величество не понимает значения этого слова?

— Ах, слова, слова… все пустые слова!

— Но есть ли такое слово, которое не было бы пустым звуком. И власть, Ягайло, пыльца на крылышках мотылька, пар от дыхания на холодной стали, дым… Власть это не сила, прилив или отлив которой ты можешь легко заметить. Один опрометчивый шаг, одно движение руки, и сотрётся пыльца с крыльев мотылька, улетучится пар с блестящего лезвия ножа, развеется дым. Самым драгоценным на свете сокровищем, но самым недолговечным была и остаётся власть. Потому не колеблись, Ягайло, кривить ради неё душой, ибо до тех пор, пока ты её держишь в руках, подлинным господином Литвы и Руси остаётся святая римская церковь, воплощённая в польской шляхте.

— Да, но всё-таки это только, как ты утверждаешь, дым… видимость, а не действительность.

— Язычник Пилат спросил: «Что есть истина?» Неужто ты хочешь быть глупее проклятого язычника или мудрее спасителя мира?

Король перекрестился.

— Вот так, Ягайло, крестись, чтобы отогнать от себя грешные мысли, которые церковь тебе не отпустит, если ты не станешь её слушать. Я расскажу тебе о случае, происшедшем недавно в Риме. Секретарь святого отца Поджио Брачиолини, с которым я познакомился когда— то в Падуе, писал мне об этом. Один монах загорелся желанием к жене некоего портного или скорняка и задумал обольстить её, но муж так рачительно стерёг своё добро, что бедный францисканец никак не мог осуществить своё желание. И вот женщина заболела и потребовала исповедника. Монах пришёл и… выслушал её исповедь, а на другой день явился снова. Исповедь эта тянулась так долго, что томимый ревностью муж не вытерпел и вошёл в комнату больной жены. Святой брат на скорую руку отпустил женщине грехи и пустился в бегство, а его штаны остались в руках рассвирепевшего портного. Будучи уверен в том, что жена больна и ни в чём не виновата, он заключил, что проклятый нищенствующий монах хотел её изнасиловать. И тут же кинулся в монастырь и рассказал обо всём аббату. И что ж сделал аббат?

— Наказал, конечно, монаха! — решил, заинтересовавшийся историей, король.

— Сохрани бог! А кто бы потом пустил в дом францисканца после такого наказания? Аббат успокоил ревнивца, уверив его, что штаны эти принадлежат святому Франциску, и они не раз уже излечивали умирающих. И тут же отправился с процессией за святыми штанами, которые монах позабыл на ложе больной женщины. На обратном пути процессия то и дело останавливалась, чтобы дать возможность набожным христианам приложиться к святой одежде. И в самом деле! Больная выздоровела, муж её успокоился, а монах стал в их доме постоянным гостем. Необходимость вынудила сохранить уважение к церкви и не искушать верующих, а для этого понадобилась лишь одна маленькая ложь. Разве она не во спасение?

Король злобно расхохотался.

— Ну, коли дело коснулось этого, то достаточно вспомнить о моей женитьбе. Ядвига, как вы знаете, лишь обручилась с Вильгельмом, но вам невдомёк, что она и на самом деле, понимаете меня, на самом деле была его женой. Я не был первым, кто ввёл её в обязанности замужней женщины.

— А вы уверены в том, что Вильгельм был первым? — холодно спросил канцлер. — Или полагаете, что женщина, любившая и любящая только одного, ни за какие блага мира не пожертвует своей любовью? Но хватит об этом! Я доказал вашему королевскому величеству, что всё, что делается, идёт либо на пользу, либо во вред церкви; все сокровища мира проплывают только моренное. Поэтому ради её процветания пообещан Свидриганлу всё, что он захочет, а когда будем в Кракове, то ищи ветра в поле! Казимир трижды обманывал папу и трижды нарушал присягу, но зато приобрёл для польской Короны и католицизма Галич. И его прозвали Великим…

В это мгновение за порогом послышались тяжёлые шаги нескольких мужей. Король и его канцлер умолкли.

VII

Бряцая оружием и тяжело ступая, вошло несколько человек, одетых в восточные кольчуги и латы. Только двое составляли исключение. Впереди шёл краснолицый, большеносый муж среднего роста, с маленькими глазками, очень похожими на глаза Ягайла. Седоватые волосы, не убранные, согласно обычаю того времени, под сетку, спадали лохмами на бобровый воротник его монгольско-русской киреи. В руке он держал тяжёлый шестопёр с головкой из острых стальных перьев, вделанных в свинцовый шар. За ним шёл низенький толстый патер-францисканец с нищенской сумой и тыквой-травянкой паломника на боку, в длинной, перепоясанной верёвкой сутане. Распухшее красное лицо патера свидетельствовало о том, что он, как и шедший впереди муж, не брезговал дарами Бахуса, а вечно насмешливо искривлённые губы свидетельствовали о весёлом и злом нраве. За ними шли князь Сигизмунд Кейстутович в лёгкой дамасской кольчуге и островерхом шлеме, князь Семён Гольшанский в лосёвом кафтане и колонгаре и молодой рыцарь в медиоланских доспехах с коваными виньетками на нагруднике, со страусовыми перьями на шлеме и длинным мечом на боку. Золотой рыцарский пояс и золотые шпоры дополняли его пышный наряд. Первая пара были великий князь Свидригайло и его исповедник патер Анзельмус, а молодой рыцарь — князь Танас Нос, младший брат Олександра. Прибыли они на переговоры с королём, которого Свидригайло велел пленить вместе с архиепископом Збигневым Олесницким, когда услыхал о том, что поляки захватывают на Подолии замки.

Прибывшие князья уселись за стол, за которым сидели король и его канцлер. Анзельмус стал за креслом великого князя, а Танас на страже у дверей. Не принимая никакого участия в разговоре, он внимательно следил за его ходом. Ягайло, точно лисица в капкане при виде приближающегося охотника, молча ждал, что скажет брат. Губы великого князя дрожали. Видно, выпитое вино и врождённая несдержанность теснили грудь, искали себе выхода в крике ли, угрозах и даже в рукоприкладстве. А Сигизмунд и князь Семён обменивались взглядами, и презрительная улыбка то и дело кривила им губы.

Быстрым взглядом окинув среди общего молчания присутствующих, великий князь резко вытянул руку с булавой в сторону канцлера.

— А эта поганая дубина чего сюда припёрлась? — крикнул он густым басом. — Он не из нашей родни? Пошёл, поп, вон или стань за креслом пана!

Збигнев Олесницкий покраснел, но не встал.

— Ваша княжеская милость…

— Какой я тебе князь, собака! Я великий князь, видишь? — грозно зарычал Свидригайло и сунул канцлеру под нос увесистый кулак со сверкающим королевским перстнем. — Понюхай то и другое, а потом убирайся вон! — приказал он.

— Я представляю народ и государство… — пытался было протестовать епископ. — На голове у меня инфула, и первая в королевстве.

Свидригайло вскочил, словно его ужалила змея, и с такой силой хватил булавой по столу, что её стальные перья впились в берёзовую доску.

— Молчи, поп, и вон отсюда, не то разлетится твоя инфулотка, как старый горшок! Что ты мне плетёшь о государстве? Тут место сыновьям Ольгерда и Кейстута да их родственникам, а не преосвященным или непреосвященным бродягам.

Бледный как смерть поднялся канцлер с кресла и стал за спиной короля. Тяжело переведя дух, уселся и Свидригайло, а Анзельмус, покорно склонившись перед ним, промолвил вполголоса:

— Правильно поступаете, ваша милость, что не потворствуете бритым лбам. Они погрязли в грехе, подобно свиньям в болоте, им неведомо христианское смирение, как нам, нищенствующим монахам…

— Ну, папа Иннокентий недаром назвал ваши правила уставом для свиней! — отрезал монаху канцлер.

Свидригайло вдруг расхохотался, хватаясь за бока, как ребёнок, который в один миг переходит от плача к смеху.

— Вы оба правы! И одним миром мазаны, потому вас не люблю и держу лишь, поскольку нужны. Но вы обязаны слушаться, как простая братия, так и епископы, вот так-то! А ты, Збигнев, при князьях не смей говорить о народе и государстве. Государство и народ — это мы!

— Кто знает! — бросил как бы вскользь Гольшанский.

— Это мы! — многозначительно повторил великий князь с ударением на каждом слоге. — И потому… — тут он повернулся к Ягайло, — я и пришёл к тебе, брат мой, чтобы уладить дело с Подолией…

Ягайло, глядя куда-то в сторону и не поднимая глаз на брата, спокойно заметил:

— Тридцать лет тому назад я отдал Литву Витовту в пожизненное владение, а после Грюнвальдской битвы уступил и Подолию. Тем не менее Литва и Русь не перестали быть инкорпорацией польской короны…

— Ого! В наших грамотах нет речи о подданстве Кракову! — заметил князь Гольшанский.

— Но об этом говорится в городельском акте великого князя! — парировал канцлер.