Владислав Бахревский - Разбойник Кудеяр Страница 22

— Ну и хорошо! — Емельян был взволнован и ласков. Как-никак отправлялся он с возом горшков и кринок на первый свой торг. Зашумишь — удачу не ровен час спугнешь.

Первый свой товар Емельян повез в Сараи. Не ради прибыли — там, кроме Емельяна, горшечники будут, — а посмотреть, как идут торги у других. Сколько запрашивают, за сколько отдают. Десяти верст от Можар не отъехал — Шишка навстречу.

— Куда, мужик, путь держишь?

— На базар.

— Хороши горшки?

— Старался.

— Хороший горшок звенеть должен. А ну, слазь с телеги да колоти горшки, а я послушаю, как они звенят.

Слез Емельян с телеги. Взял горшок, вдарил о колесо — вдребезги.

— Давай-давай! — кричит разбойник.

Емельян взял второй горшок. Хлоп!

— Так их! — развеселился Шишка. — А ну смелей!

И пошел Емельян колотить свой товарец. Все разбил, до последнего горшка.

— Молодец! — похвалил Шишка. — Сколько твой товар стоит?

— Три рубля.

— Три рубля? — Достал Шишка из-за пазухи монету. — Горшки-то сам делал?

— Сам.

— Ну, тогда ты еще наделаешь. А за потеху вот тебе алтын. Довольно будет?

— Довольно.

— Ты бы хоть поклонился, темный человек!

Поклонился Емельян разбойнику. Захохотал Шишка.

— Езжай домой, мужик! Отпускаю!

Развернул подводу Емельян. Прыгнул в телегу. Завыл на лошадь белугой и пошел кнутом ее полосовать. Грохотала телега всеми четырьмя колесами, скакало эхо по лесу. Била дрожь Емельяна, так била, что не увидел овражка впереди.

Хрустнуло, дернуло, и полетел Емельян кувырком. Летел и радовался — живехонек!

Телегу бросил. Выпряг коня и повел его, хромого, под уздцы. У коня пена с губ, весь в мыле. Не переломись телега — загнал бы до смерти.

Глядя на коня, самому захотелось пить. Так захотелось, что страх забыл. Свернул с дороги к Веселому ключу.

Вода в ключе светлая, холодная. Припал Емельян с одного бережка, а конь с другого. Не оторваться от воды, да коня жалко: не опился бы. Привязал Емельян коня к ближайшей сосенке, подошел опять к Веселому ключу. Зачерпнул воды, умылся. Совсем в себя пришел.

Алтын за воз горшков — не велика прибыль. Да и не так уж мала. Сам жив, конь цел. А горшки будут.

Наклонился Емельян над водой, чтоб напоследок попить, — серебро будто кинулось в глаза. Протер — точно. Лежит на дне ключа серебряная палочка, гривна новгородская. Перекрестился для верности Емельян и, рукавов не засучивая, в воду. Ухватил!

Пошарил рукой по дну — еще гривна, а потом Емельян залез в воду с ногами и давай серебро таскать. Как во сне, когда всю ночь денежки собираешь. Только сны-то денежные к слезам, а явь — спрашивай, к чему!

Таскал Емельян серебряную рыбку из холодного ключа, таскал и смеялся вслух потихоньку:

— Эх, Шишка! Алтын — за воз горшков. А Бог вон сколько дал! Только Бог ли? А кто бы ни был! Была теперь не была! Заживем!

Смеялся Емельян, и старый конь его, у сосны стоя, скалил желтые зубы, как дьявол. Чуял — скоро на дворе у хозяина много будет коней.

Глава четвертая

Золотые срубы сохли на солнышке. От сосновой щепы дух стоял теплый и свежий, как после короткой сильной грозы.

Ранним утром, без шума, без крика, покидая несбывшуюся деревню, пошел обоз терпеливых можарцев.

Мрачно глядели под колеса скрипучих телег мужики. Бабы, как наседки, платками укрывали желторотых радостных птенцов своих. Ездить — не сидеть. Весело! Невдомек птенчикам, какие песни ждут их зимой. Дорога обоза в Можарах кончается, а там пепелище. За топор да пилу берись, а в поле — лебеда. Новые же поля над рекой Уткою Плещеев потоптал конями. Чтоб знали бегуны наших, чтоб о возврате бегуны не помышляли.

Веселая впереди жизнь, певучая. Суму через плечо и Лазаря голосить.

Жили — не тужили, да закружили.

Только скрылись срубы за косогором, выскочили из лесу, загородив дорогу, молодцы Федьки Юрьева.

— Куда, сиволапые? Заворачивай!

Встал обоз.

Заслоняя крестьян, выехали на Федьку стрельцы Плещеева. Пешие зарядили пищали, дружно бабахнули, конные, выставив пики, помчались строем на Федькину ватагу. Федькины ребята не дрогнули, не чьи-либо — патриаршьи слуги. Стукнулись отряды друг о друга. Федьку Юрьева чуть пикой не закололи. Успел конем заслониться. Пика коню в глотку, а Федька кувырком и бежать. Тут и ребята его не выдержали натиска стрельцов. Заворотили коней.

Глядели можарцы, по-овечьи сбившись в кучу, как из-за них бьются до смерти царские да патриаршьи слуги. Страшно было мужикам.

Беззвучно плакали бабы, крестя детишек. Детишки смотрели на сечу и тоже помалкивали. Подашь голос, тут тебя смертушка и услышит. Лучше молчать и ждать. Воля Божья. Что в Можарах пропадать, что здесь, на новых землях.

Сеча кончилась, как дождичек. Просыхала кровь на земле.

Поехали.

Ревели дети. Стонали бабы. Люто матерились мужики. А колеса скрипели. В Можары везли свой плач можарцы.

А в Можарах ожидал односельчан нетерпеливо Емельян Иванов, вольный человек. Купил-таки Емельян себе свободу у княгини Арины.

Емельян все уже знал о можарцах и все рассчитал: кому сколько дать, кто у него будет глину возить, кто в извоз ездить, а у кого в избе круг гончарный поставить.

Совсем бы жизнь была хороша, кабы не Шишка. Шнырял по округе лютый волк.

Часть 5

Разбойники

Глава 1

Возле Черного Яра бродил человек и орал:

— Эй, Кудеяр! Где ты? Я вот он!

А пуще этого чудака орал его огромный мешок. В мешке сидел боров. Не большой, не малый, а пудиков на пять.

Орали, орали, уморились.

— Кудеяр, куда же ты запропастился, садовая голова!

Тут его и спрашивают:

— Какая голова у Кудеяра?

Кто спрашивает — неизвестно. Откуда голос идет — непонятно.

Только чудак не испугался.

— Какая голова, спрашиваешь, у Кудеяра? Садовая!

— А у тебя какая?

— А у меня дубовая. Хоть у кого спроси, всякий скажет!

— А Кудеяр тебе зачем, дубовая голова?

— Матушка меня к нему послала с гостинцем!

— А для чего твоей матушке понадобился Кудеяр?

— А чтоб он мне, Васе, невесту нашел.

— Вы что, с матушкой не знаете, что Кудеяр не сводня, а разбойник?

— Разбойник так разбойник! Только он кузнецу нашему добыл жену, пусть и мне добудет. Не пропадать же!

— А какую ты службу Кудеяру собираешься служить?

— Какую прикажет.

— А что ты умеешь?

— Ничего я не умею, только я дюже сильный!

Подошел Вася к осинке, дернул — выдернул, подошел к березке, дернул — выдернул. Подошел к дубу, в затылке почесал.

— Не одолею.

Тут кусты раздвинулись, и выехал на поляну черный всадник.

— Борова зачем тащишь?

— Это гостинец! Матушка дала, чтоб мы с Кудеяром, пока невесту ищем, с голоду не пропали.

— Мудрая у тебя матушка, — улыбнулся Кудеяр и свистнул тихонько.

Вышли на поляну Аксен Лохматый и Холоп.

— Знакомьтесь, ребята, — сказал им Кудеяр, — новый наш товарищ, Вася Дубовая Голова. Подходит нам?

— Подходит! — дружно сказали разбойники и покосились на вывороченные деревья.

Жгли костер. Ели жареную печенку.

Вася Дубовая Голова по наивности своей пытал Кудеяра:

— Скажи, а в Бога ты веруешь?

— Верую, Вася.

— А говорят, будто тебе сто лет и ты Богом проклят. И не человек ты вовсе, а вражий дух.

— Дух, Вася, печенку небось не ест?

— Так-то оно так. А можно я тебя пощупаю?

— Что он, курица тебе? — взъярился Аксен. Холоп от хохота в траву повалился.

— Вот тебе моя рука, Вася. — Кудеяр подал руку разбойнику.

— Ишь какая мяконькая, легонькая! — изумился Дубовая Голова. — А говорят, у тебя народу в шайке видимо-невидимо, а где же он, народ-то?

Тут и Аксен с Холопом посмотрели на Кудеяра с интересом.

— А говорят…

— Говорят, говорят! — заорал на Васю Аксен. — Лопай печенку да помалкивай!

Кудеяр отошел от костра, чисто, но негромко свистнул. В темноте раздался веселый топот. Прибежал конь. Кудеяр оседлал его.

— Холоп, подойди ко мне! (Холоп Собакина так и не пожелал называться именем.) Пойдешь в деревню боярина Милославского Вишенки, найдешь там кузнеца Егора. К Егору придешь до зари. Спроси: «Синички для свата готовы?» Коль готовы, добудешь лошадь и привезешь пташек сюда, в Черный Яр.

— Что же это за птички?

— Те, что кровь пьют. А вы, ребята, — сказал Кудеяр Аксену и Васе, — здесь посиживайте. Людей не пугать!

Кудеяр уехал в ночь.

— И тьма ему нипочем, — сказал Вася, озираясь на громаду леса.

Спал Кудеяр на дереве. Было у него неподалеку от Черного Яра гнездышко. Коня пастись отпустил. Сам забрался на дуб, лег на сухие прошлогодние листья и, засыпая, спросил себя: