Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 2 Страница 22

На этих словах Мускиа вдруг рассмеялся.

– Понимаешь, Нано,– сказал я,– этих женщин, и вместе с ними тебя, хотят использовать для распространения слухов. Ты можешь спокойно заниматься своей филантропией. У меня на примете есть человек, который бежал с каторги, не прислать ли его к тебе?

– Я согласна, но что означала болтовня про офицеров?

– В тайной полиции есть копилки сплетен. Оттуда он и почерпнул все это. В сущности, это своеобразный шантаж, вымогательство. Дал тебе понять – знаю, мол, твою тайну! Подобным приемом пользуются, когда вербуют в агенты.

– Ничего себе... Вот идиоты!

– А историю о грабеже ты так и не досказала,– я вспомнил об этом не только для того, чтобы переменить тему разговора, но и потому, что рассказ ее показался мне весьма занятным.

– Да, правда! Когда мы узнаем, чем все кончилось? – спросил лаз.

Нано посмотрела ему в глаза и сказала:

– Когда разговор зайдет о добре, Арзнев Мускиа!

Наша коляска въехала в ворота сада и остановилась у входа в духан.

ГОЛУБАЯ ТЕТРАДЬ

Прошло три дня. А мы почти не расставались. Все время были вместе и развлекались как могли – то дома, то в гостях, то на прогулках. Как дети, придумывали забавы и подчинялись своим капризам. Мы были счастливы, что нашли друг друга, и мечтали о том, чтобы нашей дружбе не было конца.

Несколько раз мы собирались в ресторан Гоги, но все время что-то мешало – то одно, то другое. И вот наконец решили, что больше откладывать нельзя. Ехать надо к пяти часам, когда начинает петь хор.

Ресторан открывал свои двери в три часа дня и не закрывал до тех пор, пока последний посетитель не оставлял его порога. Здесь были самые ловкие, проворные и обходительные слуги, самые лучшие повара. Обычно хор пел до восьми часов, а с восьми выступал сазандари [Восточный инструментально-вокальный квартет.]. В общем зале три ступени вели на балкон, где были ложи-кабинеты, отделенные от зала резными перилами и занавесками. Эти занавески почти всегда были раздвинуты. А все сидящие в ресторане были на виду друг у друга, что создавало атмосферу всеобщей раскованности и непринужденности. Этому, возможно, помогало и то, что в ресторан приходили одни и те же люди, все они были друзьями и знакомыми, что упрощало их отношения. Мне случалось приводить сюда и новых людей, но они обычно очень быстро осваивались и чувствовали себя как дома. Конечно, во всем этом была заслуга самого Гоги. Он умел покорять сердца. Посетитель окунался в эту атмосферу доброжелательства в ту же секунду, как перед ним распахивались двери ресторана. Правда, швейцаром здесь был дидубиец [Один из районов Тбилиси.] Арчил – в прошлом кулачный боец и забияка, а в гардеробе служил флегматичный великан и силач Ерванд из Велисцихе [Небольшой городок в Кахетии.], и оба при случае были отличными вышибалами, но гостей они встречали с веселой почтительностью, умели пошутить, побалагурить, рассказать веселые новости и были весьма привлекательными и симпатичными людьми. Вы еще не вошли в зал, но уже успели настроиться на веселый лад, услышать добрую шутку, занятную историю. В зале редко бывало, чтобы сам Гоги не поднимался вам навстречу. Он всегда сидел за чьим-нибудь столиком, лицом к двери, чтобы видеть тех, кто входит в зал. Надо сказать, что Гоги был хромым, на правой ноге ниже колена у него был протез, но ходил он очень легко. Бывало, только увидит, что вы входите в зал, извинится перед своими сотрапезниками, слегка приподнимется степенно со своего места, и, смотришь, он как будто с якоря снялся и плывет навстречу тебе, широко и дружески улыбаясь. Это не заученная фальшивая ресторанная улыбка. Нет... Это улыбка, с которой он родился на свет, улыбка искреннего и доброжелательного человека. Глядя на него, я думал, что сам Гоги был рожден для дружеского застолья, чистосердечного веселья. Конечно, он находился на службе, но я знаю, он плохо разбирался в денежных делах и постоянно был в долгу у владельцев ресторана. Да и могло ли быть иначе, если каждый вечер он сам платил то за одного, то за другого посетителя? Правда, расходы эти возмещались потом в разное время и разными путями, но все равно бедняга постоянно нуждался. Бедняга – сказал я и сразу как будто осекся от неуместности этого слова. Не знаю, но, может быть, не сыщешь на свете человека счастливее Гоги. Во всяком случае ничего, кроме радости жизни, нельзя было прочитать на его лице, если, конечно, оно не омрачалось скорбной вестью об усопшем друге или какой-нибудь другой большой печалью. И все печали – только о других, о себе он не думал никогда. Не знаю, может быть, и молва о том, что дела у Гоги идут хорошо, родилась лишь потому, что он держал себя так, будто дела у него идут хорошо. Может быть... Откровенно говоря, я любил Гоги как брата. И не я один. Я давно заметил, что сам Гоги притягивал меня больше, чем веселые пирушки в его ресторане,– он сам, его немногословные речи и добрые шутки.

И сейчас, когда я ввел в ресторан своих новых друзей, мне хотелось, чтобы нас встретил Гога. Но когда мы вошли в зал, оказалось, что Гоги там нет. Да и вообще ресторан был полупустой: видно, приехали мы слишком рано. Было занято всего несколько столиков, и за одним из них, в левом углу, засела какая-то компания. Я сразу узнал их – то были Элизбар Каричашвили, Сандро Каридзе и Вахтанг Шалитури. Они увидели нас. А Элизбар встал и начал махать рукой, приглашая к своему столу.

– Мой двоюродный брат,– сказала Нано.

– Кто? – спросил я.

– Элизбар.

– Элизбара знаю и я,– сказал лаз.

Я удивился, хотел спросить, откуда, но удержался, не спросил. Ведь для Нано – мы близкие друзья, и я должен знать, с кем он знаком, с кем – нет.

– Сколько времени ты в Тбилиси? – обратилась Нано к лазу.

– В этот приезд? – спросил он. – Почти месяц. Я бывал в этом ресторане. Несколько раз.

– И с Гоги знаком?

– Гоги я знаю лет шесть. И сюда хожу обычно к нему.

Но Гоги начал служить здесь года три-четыре назад. Значит, они познакомились в другом месте. Но где? Я пожалел, что не успел расспросить его обо всем. Ведь это было так важно.

– Смотрите, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул Элизбар Каричашвили, когда мы поравнялись с их столом. – Никуда я вас не отпущу, вы должны быть с нами. Сандро, Вахтанг, познакомьтесь: моя двоюродная сестра Нано, мой приятель Арзнев Мускиа, лаз. С Ираклием вы знакомы... Да, а это Сандро Каридзе и Вахтанг Шалитури – мои друзья. Садитесь, садитесь, где кому угодно. Где же Гоги, а?! Я говорил ведь, что видел сон? Теперь-то мы повеселимся на славу!

Элизбар Каричашвили вытащил из кармана платок и взмахнул им так, будто собирался плясать кинтоури [Тифлисский шуточный танец.].

Нам хотелось отказаться.

– Посидим за тем столиком,– сказал я,– а потом присоединимся к вам.

Легко сказать, но трудно сделать. От Элизбара Каричашвили не так-то просто отделаться. Если что-то взбрело ему на ум, он от этого ни за что не отступится. Что делать – пришлось принять его приглашение. Собственно говоря, сам Элизбар был мне по душе, добрый малый, неглупый и общительный. Да и с Сандро Каридзе можно было посидеть за одним столом, он слыл среди грузин человеком образованнейшим, держался в стороне от освободительного движения, к тому же состоял на службе и был цензором. Мне он нравился, хотя, я знаю, не все разделяли мои симпатии. Но вот кого я опасался, так это Вахтанга Шалитури. Я знал: стоит ему выпить, он начнет задираться. Его и трезвого трудно было выносить, вечно обижался по пустякам, характер имел заносчивый и мелочный, всем грубил и хамил. Не хотелось мне, чтобы мои гости оказались с ним в одном обществе, но было уже поздно.

Тем временем слуги слетелись к столу и стали его снова накрывать. А тут и хор запел. Всегда он начинал с «Шен хар венахи» [Древний гимн виноградной лозе.] и кончал тоже «Шен хар венахи». Элизбар замолчал и сделал нам знак рукой – слушайте. Сам он не умел петь, голоса не было, но был очень музыкален, тонко чувствовал все оттенки исполнения и любил грузинскую народную музыку. Я замечал, что в ресторане Гоги тосты, которые произносил Элизбар, были словно навеяны только что отзвучавшей песней, ее ритмом, ее настроением. А у Сандро Каридзе и голос был, и слух, и стоило запеть хору, смотришь, а слезы уже текут по его щекам – ни больше, ни меньше, своеобразная реакция, ничего не скажешь.

Помню, как-то раз Гоги посмотрел на него и сказал: «Что же, братец ты мой, получается, днем ты цензор, покорный властям,– в руках твоих меч, и ты казнишь тех, кого они хотят казнить. А вечером приходишь сюда и оплакиваешь тех, кто пал от твоей руки днем, не так ли? Не знаю, что это, может быть, садизм особый...»

Но на такие речи Сандро Каридзе обычно только рукой махал: дескать, что ты в этом смыслишь, хотел бы я знать...

Пока звуки «Шен хар венахи» радугой переливались над нами, пока Сандро Каридзе вытирал слезы, Элизбар Каричашвили погрузился в себя, слушая песню. А когда она кончилась, взял в руки бокал.