Жан-Пьер Шаброль - Гиблая слобода Страница 22

И дверь и дом питают глухую ненависть к жильцам и неуклонно подтачивают их здоровье.

* * *

— Как только стану работать, обязательно куплю себе одну вещь… — сказал Милу.

Жако усердно тер большим пальцем левой руки место, где когда‑то был указательный палец.

— А что ты купишь?

Друзья сидели у мамаши Мани. Печка была накалена докрасна. Руки и ноги отогревались, мысли лениво ворочались в голове.

— Помнишь парашютистов на танцах?

— Ну и всыпали же мы им по первое число! — Жако блаженно улыбнулся, подняв глаза к потолку.

— Знаешь, один из них тогда вытащил нож…

Автоматический нож сильно поразил воображение Милу.

Он стал подробно объяснять Жако все его достоинства. Нож можно открыть одной рукой; парашютисты всегда пользуются таким ножом, чтобы перерезать веревки парашюта, если в них запутаешься. В схватке с врагом он не подведет. Прямо мороз подирает по коже, когда этот нож щелкает.

Друзья обменялись местами, подставив печке другой бок. Интересно было следить через окно, как ледяной ветер сдувает гравий на углу улицы Сороки — Воровки. Милу пробормотал сонным голосом:

— Собачья погода.

Жако что‑то проворчал в ответ, с наслаждением растирая себе поясницу. Милу снова начал:

— Говорят, на Средиземном море люди купаются круглый год. Знаешь, я там бывал.

Тогда Жако подсунул под себя ногу, скрестил на столе руки и, прижавшись к ним щекой, замер в ожидании.

Да, Милу довелось слышать, как стрекочут цикады; они поднимают невероятный гомон. И когда прогуливаешься под оливковыми деревьями, цикады так трещат, что заглушают твой собственный голос. Кажется, что собрались вместе сотни ребятишек и посвистывают себе сквозь зубы…

Мамаша Мани вышла из кухни, поздоровалась с обоими пареньками и, усевшись, принялась чистить картошку. У нее был немного низкий приятный голос, и улыбка неизменно сопровождала каждое ее слово. Ей хотелось, чтобы Жако и Милу почувствовали себя непринужденно, она стала расспрашивать их, не нашли ли они работу, желая показать, что от чистого сердца приглашает парней погреться у своего камелька, даже если они ничего не закажут.

— С завтрашнего дня начинаю работать по части центрального отопления, — вызывающе проговорил Милу. И тут же объявил: —Я плачу за выпивку!

Они отхлебнули по глотку вина, и Жако опять приготовился слушать. Милу закрыл глаза и погрузился в дорогие ему воспоминания.

— «Ма». Так они называют свои фермы там, в Провансе. Это большие дома, длинные и белые, с множеством пристроек: крытое гумно, конюшня, курятник. Обычно дома одноэтажные. Комнаты низкие с узкими окнами. А солнца там столько, что от него приходится прятаться. Камины большие — пребольшие, и когда наступают холода… ну холода, конечно, для тамошних жителей, в камине зажигают охапку сухих виноградных лоз, и сразу становится тепло и светло: огонь весело потрескивает, и кругом так хорошо пахнет. Мебель у них простая, низкая и тяжелая. Столы длинные и широкие, точно кровати. Садишься за стол — и тебе подают колбасу, козий сыр, завернутый в виноградные листья, и вкно из выжимок, но у нас оно сошло бы за божоле.

Оба друга потягивали белое вино, закрыв глаза.

— Да, есть во Франции такие уголки… — заметил Жако.

— Всюду может быть шикарно, знаешь, — сказал Милу и добавил: — Была бы только работа!

Но вдруг он рассердился:

— Работа! Работа! Захоти они, и работы нашлось бы хоть отбавляй! Людей не хватало бы, чтобы с ней справиться!

— Теперь, Милу, когда ты устроился, придется мне одному бегать по объявлениям.

— Не беспокойся, уж тут ты никогда не останешься в одиночестве. Мориса тоже выкинули на улицу: в обувной промышленности мертвый сезон.

Они заговорили о Морисе. Для него безработица — настоящая трагедия, ведь ему надо кормить все семейство. Как‑то вечером, в поезде, он рассказывал Милу о парашютистах, о том, сколько им платят в Индокитае. И голос у него был какой‑то странный. Словно он вбил себе что‑то в голову…

— Знаешь, Жако, — вдруг сказал Милу, — автоматический нож я не стану покупать, он у меня уже есть. Я его стянул тогда у парашютиста…

— Погоди, давай поменяемся местами.

Они опять пересели и повернулись к печке другим боком.

Милу вытащил руку из кармана и взмахнул ею. Послышался сухой треск, и блеснуло лезвие ножа.

* * *

В утреннем поезде с его рабочей деловитостью Жако чувствовал себя чужим. Он был безработным. Среди комбинезонов и спецовок, выглядевших так успокоительно на его попутчиках, парадный воскресный костюм Жако — словно сигнал о бедствии. Парень чувствовал себя вычеркнутым из списка живых. Безработица — это длительная болезнь, которая может оказаться неизлечимой, как у Жюльена, потерявшего место больше года назад.

Сперва Жако не очень беспокоился.

У него было немного денег, и он мог продержаться, пока не найдет работы, не слишком обременяя родителей. По привычке он продолжал вставать в пять часов утра, садился в тот же поезд, шутил в дороге с ребятами, а приехав в Париж, обегал весь город, все биржи труда, все конторы по найму. Его изматывали бесконечные ожидания в длинных коридорах, где он часами просиживал на жестких скамейках перед неизменно закрытыми дверями. Совершая свой ежедневный обход, он был всегда настороже, всегда готов броситься на другой конец Парижа, едва услышит какие-нибудь сведения, которые неведомо откуда просачивались в среду безработных.

«Говорят, нужны рабочие у Ситроена…», Жако уже след простыл. Метро, состязание в скорости, очередь. «Вы еще слишком молоды…» «Вас скоро призовут на военную служ бу…» «Вы недостаточно квалифицированны…» «Нам не нужны рабочие вашей специальности…» «У вас нет рекомендаций…» или же попросту: «Оставьте свой адрес, вам напишут».

И даже не знаешь, окончательный ли это отказ или нет, потому что иногда они действительно писали.

Жако искал работу, искал каждый день. Он расходовал все новые книжечки билетов метро, изнашивал подметки. Прошел месяц. Жако был удивлен, что за целый месяц он так и не сумел найти работу. Все чаще стала закрадываться в голову мысль, что пройдет и второй месяц, и третий, а потом… а потом положение может и не измениться. К тому же число безработных все увеличивалось. У Жако появились новые привычки.

Он отбирал лучшие адреса, чтобы съездить по ним в тот же день. Выкраивал деньги на метро, чтобы поменьше изнашивалась обувь. Вставал с каждым днем все позже. Долго валялся по утрам в постели под одеялом. Иногда он шел на станцию и ждал, когда приедут те, кто работает, чтобы окунуться в другую атмосферу, в атмосферу труда. Жако видел, как страдают безработные, у которых нет семьи, от голода, холода и одиночества, а он страдал из‑за семьи. В каждом слове ему мерещился скрытый упрек, он чувствовал себя лишним ртом. Жако не любил оставаться один. Он присоединялся к ватагам молодых безработных, которые слоняются по улицам Парижа со своими мечтами, с накопившейся в душе злобой и донашивают воскресные костюмы, ставшие уже будничными.

Жако опустился.

Ничто не пристает к человеку сильнее, чем грязь безделья. Жако не испытывал больше той брезгливости, которую вызывали у него прежде порванные брюки или недостающая пуговица. Он изменился. На улице глаза его невольно останавливались на объявлениях о вербовке в армию, которые сулили в обмен на жизнь множество увлекательных приключений. Глядя на один из таких плакатов, безработный парень, с которым Жако познакомился в тот день, в порыве ярости заявил, что готов драться с кем угодно и против кого угодно, лишь бы «наполнить себе брюхо перед тем, как его проткнут». Жако тотчас же подумал о Морисе. О себе он не думал. Он еще чувствовал себя достаточно сильным. Пока.

Когда пришел врач, чтобы осмотреть Лулу, Жако пережил особенно тягостные минуты. Мать с волнением ждала приговора. Врач колебался: это, конечно, не ангина, возможно, начало кори, если только не сильная простуда, не воспаление легких и не какое‑нибудь эпидемическое заболевание… Он прописал капли, полоскание.

— Доктор, сколько я вам..?

— Тысячу франков.

Спускаясь по лестнице, врач дотронулся пальцем до стены.

— Здесь сыро, и это плохо отражается на здоровье детей. Нельзя ли перевести больного в другое место… У вас нет друзей?

— Друзья‑то есть, но живут они не лучше нашего…

Мать задержала врача у порога:

— Я хотела у вас спросить… Теперешняя болезнь мальчика — это не отравление окисью углерода?

— Успокойтесь, тут нет ничего общего.

* * Не

Шантелуб прошел мимо бистро мамаши Мани. Завернул за угол и остановился перед маленькой дверцей. Снял рукавицу, встал на цыпочки, просунул руку в щель между стеной и дверью и вытащил оттуда ключ. Открыл дверь, повернул выключатель и зажмурился от резкого света лампочки без абажура. Он положил на стол синюю форменную фуражку, расстегнул кожаную куртку и, казалось, собирался ее снять…