Евгений Салиас - Петровские дни Страница 22

Эти постоянные путешествия к разным святым местам, а равно и вечные скитания по гостям обусловливались двумя чертами характера Павла Максимовича: крайней искренней религиозностью и крайней общительностью, страстью видать побольше народу и беседовать. Когда на него нападала какая-то особенная грусть или меланхолия, он тотчас собирался на поклонение в какую-либо пустынь… Или когда москвичи начинали ему прискучивать и мало бывало событий и новостей в первопрестольной, он вдруг сразу решал поездку в какой-либо монастырь, где у него были хорошие давнишние приятели-монахи.

— Два удовольствия тут, — говорил он. — Уехать приятно и вернуться потом домой приятно.

За последние годы у Квощинского понемногу явилось и созрело новое желание, которое прежде показалось бы ему совершенно невероятным.

Ему захотелось побывать в чужих краях. Съездить хотя бы и не очень далеко, в королевство Польское или в Швецию. Но средств на это уже не было. Поэтому постепенно созрел у него план поступить на службу в коллегию иностранных дел и быть посланным на казённый счёт за границу. План этот отчасти был исполним, так как Павел Максимович имел одно редкое преимущество пред другими дворянами его лет. Он хорошо читал, писал и отчасти мог разговаривать по-французски и по-немецки.

Он всегда с благодарностью вспоминал, что этим был обязан своему крёстному отцу, очень образованному человеку времён великого императора, Шафирову.

Теперь, в начале нового царствования и в дни, когда увидела у себя Москва новую императрицу, окружённую своими сановниками, Квощинский решил попытать счастья, проситься в коллегию иностранных дел, тем паче, что крупный сановник Теплов мог оказать покровительство.

Когда Москва переполнилась гостями из Петербурга, Павел Максимович уподобился рыбе в воде или сыру в масле… Он летал по городу… А с другой стороны, "всезнайка" в эти дни оказывался для друзей бесценным человеком. Вести и слухи, одни страннее других, бегали по всей Москве, по всем дворянским домам. Челядь крепостная не менее господ оживилась и прислушивалась ко всему, что проникало в столицу из села Петровского.

А как узнать, что выдумка ради соблазна и что правда? И, будто по единодушному приговору и решению, "всезнайка" Павел Максимович был почтён званием верховного судьи, решителем или пояснителем всех вестей.

Видая теперь часто таких лиц, как Теплов, Павел Максимович всегда мог знать, что именно праздная выдумка, злобная клевета, "соблазнительное" враньё и что истина.

Слух, передаваемый с опаской, чуть не шёпотом, что государыня собирается выйти замуж за графа Григория Орлова, всего сильнее взволновал москвичей.

— А правда ли это?

— Не клевета ли это?

— Не злобное ли и противозаконное издевательство?

И вот многие обращались теперь насчёт удивительного слуха к "всезнайке".

А Павел Максимович уже слышал об этом от Теплова, который передал ему даже мнение самого Никиты Ивановича Панина.

Вельможа по этому поводу выразился французской пословицей: "Pas de fumee sans feu!" — "Нет дыма без огня!"

И "всезнайка" в свой черёд отвечал на вопросы москвичей:

— Почём знать, чего не знаешь.

Когда начались споры между политиканами-дворянами, возможно ли таковое, неслыханное и невиданное, несообразное, то "всезнайка" говорил, повторяя слова Теплова:

— В иноземных государствах таковое бывало. Супруг монархини не считается монархом и не коронуется. Ему только дают почёт и уважение, как ближнему к престолу лицу, хотя и без должности.

— То иноземные государства, а то Российская империя. Басурман нам не указ! — говорили одни.

— Греховного или противозаконного ничего тут нет! — говорили другие.

— Стало быть, у простого дворянина могут быть царские дети.

— А разве прежде супруги царей не были из российского дворянства?

И вот к этому всезнайке и путешественнику-богомолу направил Кузьмич своего питомца знакомиться.

Сашок отправился и узнал, что это тот же господин Квощинский, которого он видал уже не раз у Маловой, когда бегал к ней за чудодейственным табаком.

Павел Максимович принял офицера-князя любезно, но, не зная ничего о планах брата, недоумевал, зачем Козельский явился к нему.

На его заявление брату, какой был у него гость, Пётр Максимович спросил:

— Ты знаешь князя Козельского Александра Алексеевича?

— Вестимо, знаю. Он теперь здесь, в Москве. Недавно пир задавал. Он дядя родной этого молодца. А что?

— Что он за человек?

— Российский дворянин и князь.

— Я говорю: что это за человек?

— Человек богатейший. Чудодей знаменитый…

— Ну…

— Что "ну"?.. — отозвался Павел Максимович.

— Скажи, Господи, что за человек нравом, чувствами, душой, что ли, своей.

— А? Эдак, то есть… Ну, эдак будет уже не то… Эдак будет он человек особенный.

— Чем особенный? Чем? — нетерпеливо спросил Квощинский.

— Да так… Не столько человек по образу и подобию Божию, сколько… свинья.

— Что-о? — проорал Пётр Максимович.

— Да. Это человек добрый, но, собственно говоря, совсем свинья. А тебе на что?

Квощинский таинственно объяснил брату.

— Ну что же. Не он ведь женится, а племянник.

— Да. Но он мог бы дать ему душ двести-триста…

— Ну, вот этого не будет. Полагаю, не даст он ничего. Жила! На себя не пожалеет тысячи рублей на любую прихоть. А другому дать, хотя бы родному племяннику, алтына не даст. Но надо с ним уметь взяться… Это мне препоручи. Устрою.

— Как же так? Ты что же тут можешь?

— Препоручи. Может быть, и сумеем его встряхнуть! — улыбнулся "всезнайка".

— Говори, братец, прямо… Дело ведь нешуточное, — сказал Пётр Максимович.

— Изволь. Скажу. У князя Козельского есть дело, ему непосильное. Есть просьба, с которой он увивается около вельможи.

— Около кого?

— Около графа Панина.

— Ты это знаешь, братец?

— Верно знаю.

— Удивление. Теперь все добиваются чего-нибудь. Все хотят что ни на есть от новой монархини выклянчить, — закачал головой Пётр Максимович. — Кто должность, кто орден, кто сотню, и две, и пять душ крестьян…

— Да. Ну, вот и твой князь желает звезду александровскую…

— Что же ты можешь?

— А вот надумаем меновой торг, — усмехнулся Павел Максимович. — Тебе нужно то и то… Ну, дай нам вот то и то… Удели что-нибудь племяннику… Немудрёно это дело. Я Теплова попрошу, он Панина, а Никита Иваныч Козельскому поставит условием оное…

XXV

Тит уже давно собирался наведаться к бабусе и сестре, но Кузьмич не отпускал его. Наконец он добился своего и радостно пустился в путь в село Петровское. Он нашёл дома только сестру, а старуха была на своём огороде. Расспросив её о бабушке, он, разумеется, принялся рассказывать тотчас о своём житье-бытье, о князе, о Кузьмиче, даже о пономарихе.

— Ну а каков князь. Драчун? — спросила Алёнка.

— Где там! Мухи не тронет, — ответил Тит восторженно. — Добреющий. Ласковый такой, тихий. Я отродясь таких не видал. И красавец. Катерина Ивановна от него прямо ума решилась.

— Вишь ты… — раздумывая, выговорила девушка.

— И на это, Алёнушка, полагаю я, есть особливая причина.

— Красив да князь… Ну и влюбилась. Ничего нет особливого…

— Нет, я не про то… Я про его тихость да ласковость… Он, может, сам-то по себе и такой же, как все господа… Нет-нет и треснут чем попало… А ему, моему Лександру Микитичу, не до того… Мысли его ему мешают. Не до сыска, не до взыска, а до горести своей. Знаешь, так-то поётся.

— Да что же такое?

— А то, говорят тебе… Что он очень сам-то убивается. Полюбилась ему барышня Квощинская, Татьяна Петровна. Барышня — на диво. Ну и она тоже души в нём не чает.

— Ну а родители его противничают?

— Чьи? У него их никого. Сирота. Была тётушка. А теперь и её нет.

— Уехала?

— Как уехала? Не уехала, а померла…

— Стало, родители барышни не хотят его в зятья себе.

— И они хотят. И барин Квощинский, и барыня, и брат баринов — все хотят.

— Так что же тогда? Чего тянуть. Говори! — нетерпеливо вымолвила Алёнка.

— Говори? Чего же я буду говорить, когда не знаю. И никто не знает. Он, мой Лександр Микитич, от Татьяны Петровны без души. И все его полюбили. И все бы рады сейчас свадьбу сыграть. И он бы радёхонек… Разума от неё решился, сказывает Кузьмич. А Катерина Ивановна, говорит, совсем князю противна.

— Ну? Что же свадьба-то?

— Ну — нет ничего. Не выгорит. Печалуются все, а поделать ничего не могут. Запрет. И неведомо от кого! Чудно. Сам Кузьмич мне всё это сказывал.

И беседа брата с сестрой снова перешла на то же близкое ей дело, о Матюшке и его господах.

— Надо же эдакую напасть, что они разбогатели, — сказал Тит. — Но всё ж таки рублей за пятьдесят они дадут отпускную. Что им одним парнем больше или меньше.