Еремей Парнов - Собрание сочинений: В 10 т. Т. 4: Под ливнем багряным Страница 22

— Упадет? Допустим, ну а дальше что? Какая эпоха придет на смену эре зятьков и племянников?

— Есть здоровые силы в народе, есть. Непотизм[55] еще не самое страшное, это было и было. Вот когда исчезает нравственное чувство, тогда действительно надеяться не на что.

— А кто это понимает? Ну, допустим, вы, умудренный философ, кто еще?

— Вы разве не в счет?

— Разумеется, нет. Сколько я себя помню, всегда было скверно. Жили грезами перемен. При Эдуарде мечтали о Черном Принце, этом сумасброде и моте, а когда он отошел в лучший мир, начали молиться на малолетнего Ричарда. Между тем дела идут все хуже и хуже. Предела для дурости нет, поэтому никаких существенных перемен в будущем я не предвижу. Гонт — еще лучше многих, он пребывает в прекрасном возрасте и вообще баловень судьбы. Если ему чего-нибудь и не хватает, так это какой-нибудь завалящей короны. И денег, конечно, их ведь постоянно недостает. Поскольку других надежд, кроме Кастилии и Леона, не предвидится, вот он и ударился во все тяжкие. Собирает грандиозный смотр вассалов в Ланкастере. Король без трона играет в большую политику. С глазу на глаз могу сообщить, что будут даже шотландцы.

— Невзирая на войну?

— Формально у нас с ними мир. Гонт делает определенную ставку на шотландских баронов.

— На что он надеется?

— Думаю, пытается раздобыть деньги. Польстит одним, намекнет другим, пообещав в будущем кому лен, кому титул. Шотландцы не меньше прочих падки на лакомую приманку. Притом они легковерны и скоро загораются. Когда перед носом маячит добыча, как-то не хочется думать, что во Франции по-прежнему идет война, а испанский трон еще надо добыть.

— Вы правы, теперь я все понимаю… Я как-то не подумал об этом…

— Вижу, домине, что вы огорчены, — доверительно наклонясь к проповеднику, молвил Чосер. — Поездка Гонта чем-то нарушила ваши планы?

— Я ехал к нему с надеждой на помощь одному достойному человеку, несчастному пастырю, которому угрожает тюрьма.

— Это кто же такой? Уж не Джон Болл ли, бывший священник церкви святой Марии в Йорке?

— Он самый, бескорыстный подвижник, самоотверженный защитник обиженных и обездоленных.

— Я-то слышал о нем совсем иные отзывы. Безумный смутьян, окаянный клеветник, преступный подстрекатель. Уж не знаю, кому и верить… Бормотуны, что расползлись по всем дорогам, смущая покой мирных тружеников, — невинные агнцы рядом с этим попом. Не любовь евангельскую он проповедует, но ненависть и насилие, жакерию, вселенский разбой. Едва ли Гонт захочет ввязаться в столь сомнительную историю. И вам это повредит. Всегда находятся молодцы, готовые претворить слово в дело. Некий Тайлер из Колчестера угнал у барона Марша весь скот и отдал его вилланам.

— Я не разделяю безумных устремлений, но всегда сочувствую участи несчастного человека.

— Он сам причина своих несчастий. Те же бормотуны разносят по всем общинам его поджигательские призывы. И ведь кто-то переписывает, причем многократно, дерзкие письма. Кстати, заодно с вашими английскими проповедями, достопочтенный.

— Я отвечаю только за собственное слово.

— Мой вам совет: не просите за Болла. Мне, как, возможно, и вам, домине, импонирует, что он дразнит Роберта Хелза «разбойником Хобом», но, когда вилланы возьмутся за топоры, всем нам придется худо. Городская чернь тоже не останется сидеть сложа руки, смею уверить.

— Так, понимаю. — Уиклиф надолго задумался. — Я благодарен вам за искренность и добрые побуждения. Многое теперь для меня прояснилось. Не буду скрывать, что шел с надеждой заручиться вашим посредничеством. В силу обстоятельств мне несколько затруднительно лично ходатайствовать за несчастного Болла. Ведь его враги — это и мои недруги. Но, видимо, другого выхода нет. — Он решительно поднялся.

— Куда же вы, домине! — попытался удержать проповедника Чосер. — Дождитесь утра. Скоро третья стража.

— Нельзя медлить, когда над человеком нависла угроза тюрьмы и, как я опасаюсь, смерти. Скоротаю остаток ночи в отеле[56] герцога Ланкастерского на Стрэнде. Мне надо говорить с ним до утреннего приема. Надеюсь, подробности нашей беседы останутся тайной?

— Это я могу обещать вам со всей определенностью, домине.

Проводив гостя, Чосер подвинул пюпитр поближе к свету. «Мысль растревожена, сон бежит», — подумал он и полез искать «Песнь землепашца». Не давало покоя одно место в поэме.

Народ находится в такой нужде, что он ничего больше не может дать.Я думаю, что, если бы у него был вождь, народ восстал бы.

«В этом все дело, — успокоенно улыбнулся поэт. — Пока не определится вождь, жакерия нам на угрожает. К счастью или к несчастью?..»

Было смутно на душе, и годы шершавой накипью осели на сердце, а все-таки оно волновалось ожиданием перемен и даже как будто радовалось.

«Увидеть прежде, чем умереть?.. Все же увидеть?»

Глава девятая

Под пологом вольного леса

«Не знаешь ли ты одного святого,Чье имя Правда? Где его жилище?И не укажешь ли к нему дорогу?»И им тогда ответил пилигрим:«Свидетель бог, я не встречал донынеНи разу странника, чтоб вопрошалМеня о Правде. Ныне — в первый раз».Но здесь заговорил смиренный Пахарь:«Клянусь святым Петром, я Правду знаю,Как знает книгу мудрый грамотей!Благоразумие и Совесть частоМеня к жилищу Правды провожали,А я себя связал обетом твердым,Что буду Правде с верностью служить».

По весне потянуло с лесистых склонов щекочущим запахом костра. То ли валлийцы принялись жечь майские огни в честь своего языческого Белтана, то ли разбойничьи шайки подались с наступлением тепла в лесные чащобы подальше от королевских судей и палачей. Последнее, впрочем, навряд ли, поскольку самые лихие набеги и грабежи приходились обычно на летнюю пору, когда в лесах полно дичи и неразборчивая природа каждому готова предоставить гостеприимный кров.

Коронеры[57] и бейлифы не терзались долгими раздумьями. И простаку было ясно, что под сенью вековых буков, обросших лишайником и плющом, прячутся, скорее всего, злостные неплательщики, всякого рода беглецы и главным образом уклоняющиеся от труда безземельные батраки. Закон предписывал изловить и сурово наказать бездельников, но о том, чтобы прочесать лесные массивы от Монмута до Ланкастера, не могло быть и речи. Во-первых, небезопасно, потому что загнанные в угол крысы имеют обыкновение кусаться, а во-вторых, бесполезно, ибо, пока беглецов станут теснить в Вустере или, скажем, в Херефорде, они перебегут в валлийские графства вроде Брекнока, где сплошные трясины. В конце концов выигрывает тот, у кого есть время ждать. Чуть раньше, чуть позже, но холода выгонят негодяев из лесных берлог прямо в объятия констеблей сотен и деревень.

Но о том, что еще грядет за непроницаемой завесой времен, не знает никто. Пока же для удалых молодцов, кому и разбойник — брат, и черт — кум, наступили желанные денечки. Красавцы олени трубят на полянах, выкликая соперников на рыцарский поединок. Клыкастые вепри с треском ломятся сквозь можжевельник, в ручьях играет золотая форель. Самые разные люди нашли пристанище под сводами зеленой храмины. Недаром, знать, под действие «Билля о рабочих» подпадали и неприкаянные школяры, и разоренные подмастерья, и обнищавшие искатели магистериума, и бродячие менестрели, а порой и деревенские капелланы. Привольно, легко человеку наедине с буйным празднеством обновленной земли. В голове созревали безумные планы, вспыхивали головокружительные надежды, рождались пламенные, вдохновенные строки.

Да и как было не проникнуться восхищением перед гениальным замыслом творца и совершенством его творения среди осененных шумящими кронами диких скал, поющих родников, стремительных водопадов? И радостно становилось на сердце, и жутко, когда мнилась близость боговдохновенного озарения, за которым одним мерещились райские кущи, другим — чудесная власть над вещами и явлениями, которую таит в себе магистериум — философский камень.

Сыростью склепа веет от вещих замшелых камней.

Теряясь в извивах и трещинах, стекают струйки со скальных отвесов, бормочут в таинственном сумраке папоротников, словно ищут забытые клады. И гудят над россыпью ландышей молодые шмели, и веет покоем, и нежит прохладой еловый подлесок, то вспыхивая в сквозном луче, то потухая под мимолетной облачной тенью.

Чьи духи таятся в заросших лещиной оврагах? Кого стерегут и зачем, посылая протяжное эхо? Чьи призраки витают в лунном тумане над каменными плитами, обсыпанными слежавшейся хвоей? Над этими исполинскими глыбами, высунувшимися на свет божий из самой преисподней…