Лев Прозоров - Коловрат. Языческая Русь против Батыева нашествия Страница 22

Младшие ханы вытянули шеи – не исключая и Хархасуна, в котором любопытство победило брезгливость и трусость. Непобедимый поднес к глазу отрубленную руку, рассматривая место укуса. Посмотрел на ощеренные зубы мёртвой головы. Да, очень похоже на то. Десятник пытался заслонить от мёртвых зубов горло, а когда мертвец вгрызся в подставленную руку, обезглавил его. Щенок Бурундай переплюнул старого Пса, нашел очень веские доказательства правдивости рассказов уцелевших. Плохо, что это правда. Хорошо, что они теперь точно знают об этом.

– Бурундай также пишет нам, – продолжал фарфоровый идол, когда-то бывший его названым сыном, – что хотел отправить нам десятника целиком, но побоялся, что на живом человеке за время пути рана от укуса заживет, а словам мы можем и не поверить.

И Повелитель добавил, явно наслаждаясь:

– Бурундай пишет нам, что отдал приказ о погребении десятника с почестями, полагающимися сотнику…

Непобедимый скрипнул зубами. Умный, какой же умный мальчик Бурундай. Далеко пойдет, очень далеко… если только кто-нибудь не свернет ему его умную голову. Например, один старый одноглазый Пёс с сухой лапой.

– Если одни мертвецы воюют, Повелитель, не стоит удивляться, когда другие получают воинские звания, – отозвался он равнодушно. Хорезмиец у ног Гуюка сделал удивленные глаза, а потом вытащил калам из одного рукава и свиток из другого и начал что-то торопливо записывать. Да уж не вздумал ли он вставить слова Непобедимого в свои стишки? При чём тут война и мёртвые – ведь стихи пишут про птичек, цветы и прочую чушь? Ну или про лицо владыки, рядом с которым солнце скорбно заворачивается в облака, стыдясь своего несовершенства, – кажется, один из стихоплетов Гуюка выдал нечто подобное.

– Новые звания получают не только мёртвые, – улыбнулся одними глазами нарисованный лик. – Предводителю десятки, доставившей нам послание Бурундая, тоже обещана сотня, а его воинам – щедрая награда, разумеется, в том случае, если они сумеют добраться до нас и вернуться обратно. Бурундай пишет нам, что неоднократно отправлял тебе послов, но всё они, полагаем, бесследно исчезли?

В слове «полагаем» вдруг прозвучало столько холода, будто стены и кровля белого шатра исчезли. Недобрые искры сверкнули в узких прорезях на фарфоровой маске. Проклятый щенок Бурундай! Нет ничего проще, чем заронить подозрения в сердце человека, чьего отца убили по приказу деда, человека, которого двоюродный брат обрёк выбору между смертью в бою и бесславной казнью, а родные братья откровенно ненавидят! У Непобедимого сейчас хватает забот с той войной, которую он ведет с урусутами – с живыми, а теперь еще и с мёртвыми, чтоб ему теперь еще пришлось затевать и войну с Бурундаем!

– Мёртвые?! – вдруг подал задушенный голос Хархасун, глаза его побелели, побелел, вероятно, и сам сиятельный брат Джихангира, но узнать это достоверно было нельзя из-за слоя белил на его лице. Оттолкнул служку с веером, полезшего было обмахать его. – Но, брат наш и Повелитель, это же ужасно! Мы ведь не можем сражаться с мёртвыми?!

«Мы»? «Сражаться»? Против воли Непобедимого его уцелевшая бровь покинула законное место, заползая куда-то на высокий залысый лоб.

– Сиятельному Хархасуну не о чем беспокоиться, – неторопливо проговорил Непобедимый, призывая мятежницу к вниманию и повиновению. – Мёртвые – очень плохие воины. Ведь их гораздо больше живых, и, будь они в бою хотя бы сносны, землёй бы правили они, а не мы.

Хорезмиец снова зашуршал каламом. Глаза его сияли. Хоть кто-то получал от происходящего удовольствие.

– Непобедимый мудр. Мёртвые и впрямь никудышные воины, – отозвался серебряный голос сверху и, дав время сиятельному брату открыть рот для возражения, продолжил: – Никудышные воины, но страшное оружие, как мы уже, увы, убедились, к прискорбию нашему. Непобедимый имеет в виду, что нам предстоит битва не с мертвецами, а с теми, кто умеет поднимать мертвецов. С колдунами.

– Что касается колдовства, – проговорил Непобедимый, чувствуя облегчение оттого, что хотя бы часть тяжести удастся переложить со своих старых плеч на чужие, – то у Джихангира есть человек, сведущий в этих делах несравненно более недостойного…

Взгляды сидевших в белом шатре обратились к нестарой женщине в богато украшенной шубе и шапке с перьями филина, сидевшей у входа. Женщина в ответ приподняла веки и медленно улыбнулась.

Глава 3 Нишань-Удаган [154]

И оттуда послали своих послов, женку-чародеицу и двух татар с ней. [155]

Шаманка сидела в белом шатре – без неё редко решались важные дела. За нею единственной как-то молчаливо признавалось право заговаривать в присутствии Джихангира без его приказа. Впрочем, она редко пользовалась этим правом. Обычно достаточно было просто начать коситься из-под пушистой оторочки кистеухой шапки на говорившего и перебирать тонкими пальцами обереги-залаа [156] на шубе, как тот, будь это хоть один из родичей владыки, высокородных ханов, потомства Священного Воителя, начинал мяться, путаться, краснеть и вскоре замолкал, уже бледнея от ужаса за свою жизнь. Косноязычия повелитель не терпел и мог покарать за него довольно сурово. Впрочем, он не зря звался Саин-Ханом – Милостивым, Справедливым. Если косноязычие говорившего рождалось не в его глотке, а в узких глазах Нишань-Удаган, – глотка могла и не расплатиться за него.

Однажды только за последние несколько лет пришлось ей вмешаться в происходящее в белом шатре, да еще, против обыкновения, спасая чужую глотку, и не от косноязычия, а, наоборот, от чрезмерного красноречия.

Было это перед самым западным походом. Мольбами одной из любимых жен Джихангира в белый шатер был допущен несторианский епископ [157] . Сперва он долго, очень долго толковал о величии своего бога и его земного сына – пророка Исы [158] , об их деяниях и славе. А после начал убеждать Джихангира, что его поход в земли, погрязшие в ересях никейцев и халкедонян [159] , должен быть походом во славу истинной веры и его учителя – Нестория. И конечно, перед началом столь благочестивого дела Джихангир должен принять святое крещение и должен обратить всех своих жен, и чад, и домочадцев, и сподвижников, а нежелающих креститься должно изгнать, дабы не оскверняли язычники святого дела, и должно… и должен… и должно… должен… долг…

С каждым повторением глупым несторианином этого слова присутствовавшие в белом шатре всё глубже вжимали головы в плечи, всё крепче прикипали взорами к узорам ковров, не смея взглянуть на всё более и более спокойное лицо Джихангира, как никогда похожее на тонкой резьбы тангутскую или чжурчженьскую [160] статуэтку из слоновой кости. Один одноглазый сухорукий аталык в простом черном чапане с беспокойством косился на единственную подвижную черточку молодого владыки – трепещущие, выгнувшиеся спинами разъяренных кошек тонкие ноздри. Вот сейчас задергается нежное, как лепесток лотоса, веко, прикрывшее грозовые тучи потемневших от гнева глаз – и ударит страшная молния ярости Джихангира.

И тут вдруг послышался спокойный голос Нишань-Удаган: [161]

– Э, седая борода, я чего-то не поняла – зачем ты своего Ису сыном божьим зовешь? Тебя послушать – шаман как шаман.

– К-какой шаман?! – поперхнулся от удивления епископ, из-под чёрных густых бровей воззрившись на бабу в косматой шубе, невесть чего делающую в Джихангировом шатре.

– О! – одобрительно крякнула Нишань-Удаган. – Седая борода – умная голова, не зря говорят. Какой он шаман, твой Иса? Паршивенький шаман, непутёвый. Силы много, мудрости совсем нет. Три дня умирал, только-то! Мой учитель, Холонгото Убгэн-багши, месяц мёртвый лежал, к Эрлиг-Номун-хану ходил, я, недостойная глупая девка, на две недели помирала, твой Иса три дня только побыл, э-э! По воде ходил – а зачем? Так молодые шаманы дурят, пока в них Сила играет. Зачем у перевозчика кусок мяса отнимать? Или к больному он спешил? Нет, просто Силу показывал, хвалился. Плохой шаман. Духов гонял – так на то и шаман, чтоб духов гонять, когда они в людей влазят. А мёртвых зачем из могилы поднимал, тревожил попусту? Ведь опять ни за чем делал – Силу свою показывал. Молодой, глупый – сперва помереть надо, Силы на том свете набраться, потом дела делать, а у него всё навыворот. Дерево загубил – оно-де зимой плодов не дало. Дурное дело нехитрое. Вон у Холонгото Убгэн-багши деревья за день из земли поднимались – это Сила. А воду в кумыс переводил, бездельников собирал да пятью лепешками кормил – разве на такие дела Сила дается? Я тебе скажу, седая борода, куда твой Иса вознесся, когда от Эрлиг-Номун-хана – как ты его зовешь, Шат à н [162] , да? – когда от Шатана назад пришел. Он мудрости-то набрался, вспомнил, чего творил, ой, стыдно ему стало, вот и улетел с глаз людских подальше. Да и Силы-то, поди, немного осталось, порастряс на пустяки. Иначе бы не плакал, когда к кресту прибивали. Шаману это пустяк, шаман себя сам копьем протыкает – и ничего ему с того не будет.