Вечный свет - Фрэнсис Спаффорд Страница 22

снова покачиваются между рядами кирпичных заборных столбов. Но в этот раз настроение движения изменилось. Поток уплотнился, просветы исчезли; свободное и плавное движение стало, по меньшей мере, вязким. На участке маршрута 36C у Мраморной арки машины стоят совсем вплотную, и Бену больше ничего не остается, кроме как ждать вместе с пассажирами на красном островке четырехполосного кольца. Шарообразный и заметно перебравший бизнесмен пробивается к автобусу между машинами, отвешивая преувеличенно виноватые поклоны водителям. Бип-бип. Фа-фа. Бен протягивает руку, но слон в полосатом костюме отпихивает ее, возможно, сильнее, чем планировал, и исчезает на втором этаже. Бен носит штаны детского размера. Выхлопные газы от окружающих машин прорываются внутрь через заднюю площадку. У их запаха есть вкус. Химический, горелый запах; почти что запах еды. Жареные ребрышки. Он поднимается наверх и продает жирдяю билет за пятьдесят пять пенсов, сдачу с которых тот рассыпает по полу. Поджаренный бочок. Бен не пытается подобрать монеты даже отвлечения ради. Никому больше ничего не нужно. Он возвращается вниз. Там тоже нечего делать. Он встает в свой кондукторский закуток у лестницы и барабанит пальцами по вертикальному хромированному поручню. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь. Дзынь-дзынь-дзынь-дзынь. Жареные ребрышки. Я не буду об этом думать. Шипящая кожа. Я не буду об этом думать. Жареные ребрышки. Прочь. Жир с руки капает в огонь, и тот стреляет. Ну пожалуйста, оставь меня; пожалуйста, пожалуйста. Жареные ребрышки. Заткнись.

Но он ведь думает об этом, разве нет? И стоит ему задуматься, его тактика уклонения рушится, и ему приходится вступить в спор, хоть он и знает, что ничего хорошего не выйдет; хоть он и устал от этого и сознает бесполезность всего, что он мог бы ответить этой заткнись заткнись картинке разрушенной, обожженной, покрытой волдырями, уродливой, зажаренной заткнись плоти. Вдалеке переключается светофор, и Тревору удается проползти вперед по Парк-лейн футов на пятьдесят. Деревья у границы парка молотят ветками воздух. Выхлопные газы ненадолго отступают, но вскоре отвоевывают свою позицию.

Так, – в голове у Бена раздается тоненький голос разума. Это все просто ужасно, но какое отношение это имеет к тебе?

Жареные ребрышки.

Ты ни разу не видел ничего такого, ведь так? Ни в жизни, ни даже в том фильме.

И тем не менее. Жареные ребрышки.

Но это ведь не взаправду. Ты всего лишь представляешь это.

Жареные ребрышки.

Это просто выдумка. Это все у тебя в голове.

Вот именно. Это все у тебя в голове.

И что с того?

Это все в голове у тебя, а не у кого-то другого. Это плод твоего воображения.

Нет, неправда. Я не хочу этого, я это ненавижу. Я хочу, чтобы эти мысли ушли.

Серьезно? Посмотри на этих людей. Посмотри на этого урода в костюме. Посмотри на эту девчонку в джинсовой куртке. Ты знаешь, на какую. У которой пуговки сейчас отлетят, хах. С большой грудью. Такую поди застегни. Да, вот на эту.

Заткнись.

Ты не хочешь, чтобы мысли ушли.

Нет, хочу.

Нет, не хочешь. Посмотри на него, на нее. По-твоему, они думают о таком? Конечно, нет. Это все ты и только ты. Ты злой человек; смотришь на них и думаешь о…

Заткнись заткнись

губы надулись и блестят, как глазированная свинина, брови

заткнись!

обуглились до мелких точек, как опаленная свиная щетина

остановись

глаза стали белыми, как у вареной рыбы

пожалуйста, остановись

Почему? Тебе же это нравится.

Нет.

Тогда зачем ты думаешь об этом? Ты думаешь об этом постоянно. Да-да. Это то, что ты делаешь. Тебе нравится. Ты любишь это.

Нет, это не так.

Жареные ребрышки, приятель, жареные ребрышки.

Красный, желтый, зеленый. Еще пятьдесят футов. Зеленый, желтый, красный. И еще раз. И еще.

Как бы я хотел снять свою голову и промыть ее из шланга.

Но ты не можешь.

Они наконец-то добираются до конца затора и поворачивают на развязку между почти соприкасающимися углами Грин-парк и Гайд-парк. Молодая зелень на деревьях уже потускнела от выхлопных газов, точно приняв поражение; водостоки и земля вокруг фонарных столбов покрыты мусорной перхотью, оставшейся после зимней забастовки мусорщиков; величественные статуи и артефакты былых войн стоят обшарпанные, облезлые или залитые черной краской. Движение здесь не намного свободнее, по крайней мере, на участке около Букингемского дворца, который от дороги отделяет сплошная стена; кому-то нужно выйти, а кому то зайти, так что Бену, слава богу, есть чем заняться до тех пор, пока Тревор не прижимается к обочине у автобусного вокзала «Виктория», где ряды красных автобусов томятся в ожидании, как неуклюжие скаковые лошади, зажатые между пластиковыми фасадами книжного магазина, букмекерской конторы, круглосуточного кафе и туристического магазина с пластмассовыми котелками, раскрашенными под британский флаг, с одной стороны, и чугунным куполом вокзала – с другой. В детстве это место казалось Бену очень величественным, настоящим замком для паровозов, хоть и покрытым сажей, где сияющие поезда, идущие в порты, и роскошные «Золотые стрелы»[20] вальяжно, словно монархи, стоят в ожидании снующих пассажиров. Теперь же закопченный вид вокзала потерял лоск. Теперь он просто выглядит уставшим. Или, может быть, дело в нем самом; может, это он устал. На поверхности сознания он боязливо суетится, но в глубине усталость разливается, как континентальный шельф. Когда такие дни, как этот, подходят к концу, он проскальзывает мимо часовых ужаса и страха напрямик в темные глубины измождения и с признательностью растворяется в них. Он зевает.

Из-за пробки они застревают на вокзале с другими автобусами, которые давно уже должны были идти дальше по маршруту, и оказываются в конце очереди из четырех 36С. Тревор глушит мотор, выходит, облокачивается на кабину автобуса и закуривает. Приближается время чая.

– Сначала поедут те автобусы, – говорит Бен возмущенным пассажирам. – Если не хотите ждать, можете пересесть в первый автобус. Да, по этому же билету.

Большинство пассажиров выходят. На продольной скамейке первого этажа остается лишь монахиня, спокойствием напоминающая статую, а наверху – загнанного вида женщина с тремя детьми, которая, скорее всего, просто не готова столкнуться со сложностями их перемещения. Урод в полосочку тоже все еще там – сидит, прилепив красное лицо к стеклу, и храпит.

– Ой, – восклицает Бен. – Подъем-подъем. Вокзал «Виктория»!

Никакой реакции.

– Мистер, вокзал «Виктория». Это не ваша остановка? – повторяет он, на этот раз громче. Снова ничего. Бен не собирается его трясти, тыкать или вообще как-то до него дотрагиваться – он не дотрагивается до людей, если может этого избежать. Теперь он почти кричит: – Сэр! Сэр, это ваша остановка?

– Да что ж такое, – притворно сокрушенным голосом громыхает тип, не открывая багровых век