Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 23

– А вы решительно не доверяете Людовику?

– И не я один, – неприятно засмеялся Огюстен. – Ваш царь, например, являет собой образец сдержанности: и он, и его союзники настолько сомневаются в добрых намерениях нашего монарха, что отказываются уйти, не узнав, какую судьбу он нам уготовил.

– Чего же, вам кажется, они опасаются?

– Да, черт побери, что наш старина Бурбон потеряет голову и своим консерватизмом спровоцирует новую революцию! Они склоняют его к либерализму. Согласитесь, ситуация весьма пикантная!

– Не вижу, почему, – возразил Николай.

– Что же, тем хуже для вас. Лично я не могу не восхищаться всеми этими великими князьями, которые, опасаясь за свое самодержавие – будь то в России, Австрии или Пруссии, – пытаются заставить Людовика XVIII одарить Францию серьезными парламентскими институтами. Свобода, равенство, всеобщее представительство, за которые они так ратуют здесь, в их собственных государствах расцениваются как преступления, разве не так?

– Нет ничего удивительного в том, что политическое устройство каждой страны исходит из ее истории, географического положения, климатических условий, особенностей населяющих ее людей…

– Вы никогда не убедите меня в том, что особенности отдельного народа могут оправдать рабство, в котором пребывают многие ваши соотечественники…

Оглушенный этим обвинением, Озарёв думал, должен ли немедленно дать пощечину собеседнику или существует возможность иного ответа. Он сжимал кулаки, подыскивая слова, ярость переполняла его. Окружающие с интересом смотрели на него. Молодой человек готов был вспылить, как вдруг слева от него раздался спокойный голос:

– Господин Вавассер, мне кажется, вы забыли, когда такие же рабы были освобождены у нас!

Николай радостно встрепенулся – на его защиту встала Софи. Невозмутимо улыбаясь, она продолжала:

– Четвертого августа 1789 года! Всего двадцать пять лет назад! Просвещенной нации здесь нечем гордиться! А скрытое рабство существует у нас и до сих пор, несмотря на всех наших философов! Вам это не мешает давать уроки либерализма родине Петра Первого, которая лишь столетие назад рассталась со средневековьем? Дайте России время пройти по пути прогресса, я уверена, наши идеи пересекут северные границы. Там, как и у нас, есть люди, задумывающиеся о справедливости, равенстве, независимости, они встанут на защиту личности перед лицом государства!

Она взглянула на Николая в поисках согласия. И хотя он был далек от того, чтобы разделить подобные революционные воззрения, откликнулся:

– Конечно!.. Неверно думать, что Россия останется в стороне от… от великого движения человечества, о котором вы говорите.

Заявление это, несколько неожиданное для самого Озарёва, вызвало одобрение присутствующих. Огюстен в смущении кусал губы, господин Пуатевен спросил:

– Эти слова делают вам честь. Вы – профессиональный военный?

– Нет, я пошел добровольцем.

У него создалось впечатление, что по странному стечению обстоятельств он становился первым революционером в русской армии. Теперь его окружали улыбки и внимание. Господин Пуатевен грустно поинтересовался нынешним положением русских крестьян. Перед аудиторией, жаждущей исключительно всеобщего равенства, Николаю оставалось только жалеть мужиков. Что он и сделал, хотя понимал, что совесть его не вполне чиста. Софи придавала ему уверенности, с необычным вниманием прислушиваясь к речам Озарёва. Глядя на нее, он со стыдом вынужден был признать:

– Большинство из них очень несчастны… Хозяева имеют право применять телесные наказания, сдавать на двадцать пять лет в армию… В России можно купить раба с землей или без земли… Цены?.. Не знаю точно, полагаю, в Петербурге человек стоит триста-четыреста рублей… В деревне – дешевле…

Раздались взволнованные, возмущенные восклицания:

– Вы только послушайте!.. Ужас!.. Бедные люди!..

– А у вас лично тоже есть рабы? – спросил кто-то.

– У меня – нет, но у отца…

– Сколько?

– Почти две тысячи душ.

Слово «душ» необъяснимо потрясло слушателей. Николай разрывался между удовольствием производить впечатление своими откровениями и угрызениями совести, что эти откровения умаляют достоинства его родины в глазах французов.

– Все это достойно сожаления. Но таковы обычаи, обычаи, укоренившиеся достаточно глубоко, – продолжал он.

– И никто не восстает? – спросил господин Пуатевен.

– Почему, время от времени вспыхивают крестьянские бунты. Но их быстро подавляют!

– Я знаю, в чем дело, – вмешался Огюстен. – Им не хватает образования, тех, кто направлял бы их…

Озарёв покачал головой:

– Да будь они даже образованны, и будь у нас люди, которые вели бы их за собой, они никогда не захотят свергнуть режим, который направлен на их угнетение. Конечно, самые дерзкие могут восстать против плохого хозяина. Но никогда они не замахнутся выше…

– До такой степени боятся царя?

– Нет, они любят и уважают его. И не упрекают его в своей нищете, как не упрекают Бога в том, что он их создал. Для них это вопрос веры.

Господин Пуатевен нахмурился и проворчал:

– Будем надеяться, что мало-помалу они осознают свои права, а власти, со своей стороны…

– Да, – поспешил согласиться Николай, – будем надеяться…

Разговор прервала госпожа Пуатевен, кругленькая и свеженькая, словно наливное яблочко. Она села за клавесин, все столпились вокруг. Должно быть, такова была традиция. Какая-то девушка стала рядом с растением в кадке и томно запела:

«Прекрасная птица, не из тех ли ты краев,Где любят…»

Стоя позади кресла, в котором сидела Софи, русский гость приходил в себя после изнурительной битвы. Время от времени она поворачивала голову и смотрела на него, взгляд ее и благодарил его, и требовал чего-то. До конца вечера больше никто не говорил о политике. Когда молодые люди уже собирались откланяться, Пуатевены пригласили их зайти в воскресенье после ужина:

– К нам обещали заглянуть Бенжамен Констан и госпожа де Сталь…

Госпожа де Шамплит вынуждена была ответить отказом на столь заманчивое предложение, она обещала быть в другом месте. Озарёв не имел ни малейшего желания появиться здесь вновь без нее, только она его и привлекала. В экипаже, который вез их в особняк Ламбрефу, Софи упрекнула его в необщительности:

– Зря вы отказались. Подумайте, госпожа де Сталь, Бенжамен Констан!.. У вас не будет другой возможности увидеть их…

– Мне неинтересно видеть их, когда рядом нет вас.

Ответ это вырвался у него помимо воли, он удивился, как если бы в их разговор вмешался третий. Но его переполняла нежность, в которую быстро погружались последние островки здравого смысла. Ему казалось, что все происходящее с ним сильно смахивает на глупость.

– Вы действительно не можете отказаться от другого предложения? – спросил Николай.

– Нет, я уже давно обещала моей приятельнице госпоже де Шарлаз присутствовать у нее на воскресном ужине вместе с родителями…

У него перехватило дыхание. Софи у Дельфины! А он отказался быть там! Впрочем, так даже лучше. Но какое-то очарование было разрушено. Юноша замкнулся и старался не смотреть на спутницу.

– Думаю, вы их знаете, – сказала она.

– Кого?

– Барона и баронессу де Шарлаз. Отец рассказывал, что вы вместе были у них, пока мы с матерью не вернулись из Лиможа.

– Да…

– Раньше мы часто виделись с Дельфиной. Но после ее замужества наши судьбы оказались столь разными…

Фраза повисла неоконченной, Озарёв в душе молил лошадей довезти их быстрее до дома. Казалось, они послушались – показался особняк, перед дверьми которого экипаж с грохотом остановился.

Поужинав с родителями, Софи поднялась к себе: мечтала побыть в одиночестве, чтобы восстановить в мельчайших подробностях визит к Пуатевенам. Впрочем, единственным, на кого она обращала там внимание, был Николай Озарёв, его лицо, жесты, слова, его наивность и решительность, голубые глаза, низкий голос, каждое новое воспоминание лишь усиливало в ней внутреннее смятение, никогда в жизни не испытывала она ничего подобного – это было счастье, от него теснило в груди. «Я люблю его!» – призналась она себе с таким ужасом, словно узнала о неизлечимой болезни. Да и в самом деле, что худшее могло с ней приключиться: Озарёв – иностранец, офицер одной из союзных армий, вошедших в Париж, рано или поздно ему придется уехать. Самое мудрое – противиться изо всех сил этому влечению, чем ближе они станут друг другу, тем мучительнее будет расставание. Тут ее осенило, что рассуждает так, будто чувства Николая известны ей так же хорошо, как свои собственные. Он никогда не признавался, что влюблен, но при каждой встрече Софи читала это в его глазах. Сколько раз Озарёв, должно быть, мысленно сжимал ее в объятиях! Хлопнула дверь. Она вздрогнула, представив себе молодого, гордого мужчину во вражеском мундире. Вошла горничная.