Олег Боровский - Рентген строгого режима Страница 23

В это время в лагере у меня появился еще один приятель, фигура колоритная и запоминающаяся – инженер-электрик Александр Исаевич Эйсурович из Москвы, он получил срок за дела, о которых не любил распространяться, наверно, просто «дел» не было. В Речлаг Саша попал из мелких шахт № 9 – 10, расположенных рядом с городом, но их лагерь не вошел в Речлаг. На этих шахтах был рентгеновский кабинет, и в нем работал Эйсурович и жил там, надо думать, отлично. Каким-то образом Саша сумел сохранить военный китель, в котором и щеголял как заправский тонняга, курил махорку в удивительной трубке в виде головы Мефистофеля и был всегда весел, страшно хохмил, знал уйму анекдотов и любил повторять, что его, «придурка голубой крови», в шахту загнать уже не смогут. Работать рентгенотехником в санчасти было заветной мечтой каждого электрика, но для этого надо было не только знать рентгеновские аппараты, но и разбираться в медицине, хотя бы немного. Эйсурович всю эту премудрость хорошо знал, но по режимным соображениям его перевели в Речлаг, и ему пришлось распрощаться с рентгеном надолго... Конечно, для него это был тяжелый удар, даже очень тяжелый, но он не унывал, быстро сориентировался на новом месте и устроился на должность главного говночиста лагеря. Новая должность Саши была не только важной, но и очень высокой по лагерной иерархии. В самом деле, в нашем лагере содержалось около четырех тысяч человек, лагерь – система замкнутая, и куда прикажете девать продукты жизнедеятельности человеческого организма? Канализации в ОЛПе, естественно, не было, и фекалии приходилась вывозить в бочках за зону, то есть в тундру. В лагере было несколько больших уборных, кроме того, в некоторых новых бараках имелись собственные туалеты, в общем, вывозить было что. А иначе что же делать?

Ко всем своим достоинствам, Саша Эйсурович умел выписывать из санчасти хлорную известь по-латыни, что весьма возвысило его в глазах безграмотного лагерного начальства. Я любил наблюдать, как по летнему лагерю не спеша и торжественно движется от барака к бараку небольшая процессия. Впереди в военном кителе, с неизменной трубкой в зубах, ладный и голубоглазый, шагает Саша Эйсурович, за ним огромный верзила – бывший полковник немецкой армии, с внушительным черпаком на плече, это «заряжающий», за ним бычок везет большую бочку с фекалиями, шествие замыкает четверка рядовых говночистов, они по военному чину ниже полковника. Саша довольно сносно болтал по-немецки и, видимо, специально подобрал себе арийскую бригаду за исключительную дисциплинированность и послушание. За чистку барачных клозетов Саша с помпобытов брал на лапу хлебом или махоркой и честно делил добычу с бригадой. Мы всегда с глубокой завистью смотрели на шествие Сашиной бригады и с восхищением – на бригадира. Между собой мы не без ехидства называли бригадира «Сашей Писуровичем», но это только так – из чистой белой зависти... Мужик Саша был отличный, и мы с ним быстро нашли общий язык, а вскоре лагерная судьба свела нас совсем близко и надолго...

В это жe лето с очередным этапом в лагерь доставили из пересылки еще одного интеллигента и очень интересного человека – Георгия Львовича Грина, по-лагерному Жоржа. Грин был настоящим американцем, родился и все детство провел в Штатах. Жорж был хорошо воспитан, никаких вопросов никому не задавал, но и о себе ничего не рассказывал. Его историю рассказал мне Саша Эйсурович, который знал Грина еще в Москве, они учились вместе в институте. Отец Жоржа, видный американский профсоюзный деятель, решил воспитать своих детей – сына и дочь – в духе марксизма-ленинизма и отправил их учиться в Советский Союз. Оба американских ребятенка оказались очень способными к учебе, быстро освоили русский язык, окончили среднюю школу, а потом и институт. К тому времени окончилась и Великая Отечественная. Жорж с сестрой решили, что социализм не для них, и подали соответствующие бумаги в соответствующие органы с просьбой разрешить им вернуться в США. Ответ не заставил себя ждать – Жорж получил двадцать пять лет лагерей строгого режима, а сестра всего десять.

Жорж держался в лагере как-то особняком, в нашу компанию врачей и инженеров не влился и устроился работать в вентиляцию к Авербаху. Скоро, однако, Жорж стал правой рукой начальника вентиляции и выдвинулся в первые ряды заключенных начальников. По моему разумению, Жорж нарушил особо важный пункт настоящего лагерника и «высунулся». В одну из наших встреч я сказал Жоржу, что его быстрое продвижение наверх может привлечь к нему нездоровое любопытство оперов всех рангов, надо еще учитывать его американское происхождение плюс ко всему национальность, и они либо заставят работать на них, либо постараются избавиться от него. Жорж слушал меня внимательно, но в душе, видимо, решил, что Авербах сумеет оградить его от любых неприятностей. И Жорж ошибся. Через какое-то время Жоржа посадили в БУР и отправили в лагерь шахты № 8 («Рудник»), где он и просидел до реабилитации в 1956 году. В лагере я с Жоржем больше не встречался, и мы увиделись случайно только в Москве в 1964 году. В свою Америку Жорж почему-то так и не уехал, я его не спросил почему, а сам он не стал мне объяснять. Жорж есть Жорж...

Но вернемся к Саше Эйсуровичу... 3 августа того же 49-го года, вечером, ко мне в барак прибежал взволнованный Эйсурович и сообщил новость – завтра утром нас обоих отправляют на этап. Куда? Зачем? И почему нас двоих? Связующим нас звеном могло быть только одно – некоторая моя близость к рентгенотехнике, тут я рассказал Саше про мой допрос в санчасти, устроенный несколько месяцев назад. Подумав, Саша решил, что моя версия не лишена смысла, и убежал, пообещав узнать подробности нашего этапирования. Вскоре он вернулся и рассказал, что нас поведут на шахту № 1 «Капитальная», вернее в лагерь Речлага, приданный ей. Мы тут же выяснили, что в лагере «Капиталки» рентгеновского аппарата нет, что лагерь этот находится непосредственно в городе, что шахта старая и, следовательно, порядки в лагере устоявшиеся и блатных там нет. На следующее утро в барак прибежал посыльный из надзорслужбы и заорал:

– Боровский, на вахту с вещами!

Это означало только одно – этап... На вахте меня ждал уже Саша с вещами и с неизменной трубкой во рту, небольшой формальный шмон, и мы рядышком, с сидорами за плечами, в сопровождении двух солдат с автоматами, но без собак, потопали по дороге в город... Справа и слева от дороги тянулась бесконечная болотистая тундра, покрытая густым сине-зеленым мхом и карликовыми березками. Ходить по такой тундре было практически невозможно, на каждом шагу бочажки с водой по пояс. Только ненцы – по-старому самоеды, – местные жители, ездили по ней на оленях, запряженных в нарты. Эту картину мы частенько наблюдали из-за проволоки и поражались ужасно. Но сейчас тундра была в полной летней поре, было очень тепло, даже жарко, хорошо грело незаходящее солнце. Мы быстро шли, оживленно болтая, пытаясь представить себе, что нас ждет на «Капиталке». Надеялись, конечно, на лучшее, хотя, если говорить откровенно, и на шахте № 40 нам было не так уж плохо.

Так, весело болтая, мы топали в новую судьбу... Между прочим, Саша рассказал мне, что в воркутинских лагерях сидят дочь маршала Тухачевского Света и дочь командарма Уборевича Мира, но сам он никогда их не видел, только о них слышал. В каком-то из лагерей под Воркутой сидел и сын командарма Якира Петр, но и с ним он тоже не встречался. Я сразу представил себе интеллигентные лица Тухачевского, и Уборевича в пенсне, на гигантских портретах, украшавших здания Невского проспекта в Ленинграде во время майской или ноябрьской демонстраций, до 1936 года, конечно...

Вскоре мы подошли к реке Воркуте, перешли ее по понтонному мосту и стали подниматься в гору, на которой раскинулся небольшой город Воркута – центр лагерного края. В прошлом город тоже был сплошным лагерем, но постепенно бараки стали перестраивать в городские дома, колючие заборы с вышками по углам из города убирать. К нашему времени несколько улиц города и главная из них – Ленина – носили черты современного города, на ней уже высилось несколько каменных домов в четыре-пять этажей, а деревянные здания имели даже свой архитектурный облик. Солдаты приказали нам идти посередине улицы, и никто не обращал на нас никакого внимания, наверно, потому, подумал я, что в недалеком прошлом большинство жителей города ходили, как и мы, под конвоем.

По дороге мы с конвоем не пытались вступить в контакт, мы помнили лагерную заповедь: конвой вологодский, шуток не понимает и применяет оружие без предупреждения! Наконец мы подошли к вахте лагеря шахты «Капитальная». На высокой металлической решетке шахтных ворот большими буквами было написано: «Только честным трудом ты можешь искупить свою вину перед Родиной». Мы с Сашей прочли, переглянулись и расхохотались.

– Немцы на воротах лагеря Бухенвальд написали: «Jedem das Seine»[1] – сказал я.