Игорь Генералов - В тени славы предков Страница 23

— Сейчас! — смекнув дело, возразил рослый ратник со светлой копной волос, выбивавшихся из-под кожаной бармицы клёпаного блестящего шелома. — Это наш пленник, мы его захватили!

Воины на поле уже лупили доспехи с побеждённых, и эти, поймав окольчуженного кметя, просто так не отступятся от добычи.

— Это пленник воеводы Блуда! — с ходу соврал Колот, подумав: «Убьет меня Блуд!» — У него и спрашивайте!

Не дожидаясь, пока ратники опомнятся, соскочил с коня, бегом бросился к старому другу. Сорвал с него, ворочая тяжёлое тело, кольчугу, осмотрел раны: ничего серьёзного, Заяц просто потерял сознание от потери крови и усталости. Пока Лапа старался поудобнее перевязать раны, на поле стали появляться возвращавшиеся в стан ратные. Проскакал по полю Ярополк, саженях в пятидесяти придержал коня, с кем-то в голос ругался. Как оказалось, князь запретил грабить город и отпускал весь полон. Ратные упрямились, в свою очередь ругаясь с воеводами, отступали и, не стесняясь, ворчали:

— Сходили в поход! Ни зипунов, ни холопов! Мужичья с обеих сторон положили, чтобы Свенельд Волку отомстил!

Долго торговались с печенегами — Ярополк обещал за поход оплатить из казны — те жадничали, едва сдерживая людей, чаявших разбогатеть на зажитье[96]. Варяжко, часто наведывавшийся в степи и ставший у кочевников своим, сидел в кругу набольших, что-то говорил на их языке, степные воеводы отвечали, кивали головами, соглашаясь. Ярополк не вмешивался, боясь, что только помешает, слушал гортанную речь степняков, понимая, однако, что Варяжко гасит их жадность.

В стане уже гуляло веселье: опустошение древлянских погребов останавливать не решились. Лежавший на рядине Заяц жадно и много пил из поднесённого ему Колотом бурдюка с водой. Силы постепенно возвращались к нему. Напившись, он прикрыл глаза, откинулся на спину, вымолвил:

— Второй раз спасаешь меня, Колот. Верну когда-нибудь.

— Ладно…

С хрустом переломив сухую палку пополам, Павша подбросил её в разгорающийся костёр. Правая его рука покоилась на перевязи. Он был в числе ратных, пробившихся к Волку. Отбиваясь, воевода зацепил его руку круглым концом меча, ещё бы пару вершков в сторону — остался бы без руки, а так даже кость не задело. Лапа, гордясь сыном, не смог не проворчать:

— Говорил, не лезь к воеводе!

Костёр намеренно разложили подальше от стана: не очень-то хотелось веселиться. Павша, заскучав, вскоре ушёл к своим. Колот не стал занимать Зайца разговорами — пусть отдыхает. Отставив в сторону котёл с варевом, погрузившись в свои мысли, шевелил палкой в костре.

— Гляди-ко, кто идёт! — отвлёк Лапу от мыслей очнувшийся от очередной дремоты Заяц.

К костру в потемневшем от походной грязи распахнутом зипуне приблизился Блуд. Сдержанно поздоровавшись с Зайцем, сказал Колоту:

— Жаловались тут на тебя.

— И что? — подобрался Колот, готовясь к выговорам.

Было не до жалоб. Блуд только с полчаса назад стянул с себя бронь, отдал стремянному коня и пропустил чарку пива. Заботы было на всю ночь: набранные из дальних селений ратные могли если и на древлян снова не полезть, так друг с другом передраться. Потому воевода махнул рукой:

— Пошли они все! Пьёшь?

Поняв заботу Блуда, Лапа замотал головой:

— Нет. Если понадоблюсь, зови.

Блуд, удовлетворившийся ответом, ушёл.

Ночь сгустилась, разрываемая сполохами костров и хмельными криками. Олега так и не нашли, его не было ни среди живых, ни среди мёртвых. «Ушёл!» — с усталой надеждой подумал Ярополк, валясь на сухую солому, застеленную рядиной. Князь прикрыл вежды, перед глазами снова стоял сегодняшний бой. Порванные разящим железом окровавленные трупы, безобразный грабёж, насилуемые на глазах плачущих детей жёнки — такой войну он и представлял, но самому увидеть это — было другое, воображение такого не нарисует. Усталость брала своё, окутывая голову туманом, и Ярополк провалился в тяжёлый, без сновидений, сон.

Омытое утренней росой солнце осветило валы, рубленные городни, тесовые кровли теремов взятого на щит, но не разорённого Овруча. Разбуженные и согнанные воеводами ратные рыли могилы для мёртвых, для погребальных костров готовили крады[97]. Среди древлян нашлись видоки, которые рассказали, как князь Олег упал в ров, после чего его никто не видел. Помня, какая свалка там кипела, Ярополк умом понимал, что выжить брат не мог, но с губ сорвалось невольно:

— Может, выбрался…

Ещё недавно насмерть рубившиеся русские и древлянские мужики, помогая друг другу, вытаскивали тела изо рва.

…Над телом Олега, положенным на попону, собрались воеводы. Ярополк, чувствуя подкативший к горлу ком, будто впервые разглядывал брата, смотрел на посиневшие губы с розовой запёкшейся пеной, на раздавленную проваленную грудь, на неестественно вывернутую правую ногу — всё, что осталось от Олега, всегда живого, весёлого. Только сейчас Ярополк осознал, что совершил непоправимое: оскорбил память отца, матери и бабки, что кровь родного брата никогда не смоется с его рук, что весь этот поход был ошибкой, которую можно было не допустить. Оглядев мрачные лица скинувших шапки воевод, нашёл глазами Свенельда:

— Ты ведь этого хотел, Мстислав? Зри и радуйся: месть твоя свершилась.

Свенельд выдержал злой, полный горечи взгляд князя, ответив мысленно: «Вспомни меня, княже, над гробом сына!»

До самого вечера сидел Ярополк на принесённом стремянным раскладном стольце над телом брата. Воевода Варяжко осторожно тронул плечо князя:

— Крада для Олега готова, княже.

Будто очнувшись, Ярополк глянул на Варяжка, кивнул головой, хотел попросить ещё мал час, но Варяжко и без того понял, отступил назад. Князь медленно повертел головой, будто впервые оглядел вчерашнее поле битвы, бревенчатые избы посада, поросшие лесом холмы. Тёплый весенний воздух был наполнен свежестью, пронзённой дымом погребальных костров. Не увидит больше Олег своего стольного города, ни румяных красивых дев, ни детей собственных, ещё не родившихся, ни этих червлённых багряным закатом сосен. Спи, брат, и пусть предки дадут тебе достойное место за пиршественным столом. Ярополк снова поднял на Варяжка тяжёлый, полный горечи взор, сказал решительно и твёрдо:

— Везём Олега в Киев!

Глава двадцатая

Двое мальчишек, сжимая в одной руке связку свежевыловленной рыбы, а в другой удочку, наперегонки бежали в горку мимо посадских дворов к дому Реаса. Растворив калитку, разом попытались влезть в неё, споткнулись, повалились со смехом.

— Олав, Рекони!

Необычайно серьёзная, их окликнула Рекон. И только тут, поднявшись и перестав дурачиться, парни увидели множество разномастных чужих коней, стоящих у коновязей, оружных ратных с незнакомыми родовыми узорами по подолу рубах, сидящих и лежащих на тёплой летней земле. В просторном дворе сделалось как-то тесно. Мальчишки сробели, прижавшись друг к другу. Рекони забрала холопка, а Олава, ничего ещё не понимающего и потому послушного, схватила за руку и повела в сторону хором Рекон.

В доме сидел на лавке большой мужик, уперев руки в колени и вздыбив могучие плечи. Напротив — Реас с торжественно-почтительным выражением на лице, рядом Торгисль, с застывшей восхищённой улыбкой, что-то рассказывал гостю.

Одного взгляда глубоко посаженных светлых глаз хватило Сигурду признать в Олаве сына Трюггви. Когда восемь месяцев назад он получил весть о том, что племянник жив и находится в гостях у эстонского бонда, Сигурд не поверил, хоть привезший вести купец-урманин[98] клялся молотом Тора[99]. С намерениями наградить бонда за спасение племянника, а за ложь наказать, новгородский воевода приехал в Тарванпе.

Торговые гости, что ходили за море и привозили не только товары, но и сведения об иных землях, разузнали для Реаса о конунге Трюггви, о сыновьях Гуннхильд и что случилось с семьёй погибшего конунга. Лишь когда волостель полностью убедился, что приютил действительно знатных урман, он послал весть в Новгород. То, что эст не обманул Сигурда, он узнал, беседуя с Торгислем, который помнил многое гораздо подробнее, чем Олав. Пристально вглядываясь в лицо племянника и узнавая в нём черты то отца, то матери, заговорил серьёзно, как со взрослым:

— Я не могу научить тебя стать конунгом, Олав, но сделать из тебя лучшего воина я обещаю…

Реас не унижал себя и родичей покойного правителя Вика назначением цены, предложив Сигурду заплатить столько, сколько не жаль. Здесь было и купеческое лукавство: мало за сына конунга не дают. Сигурд подарил всё, что нажил в Новгороде: кольчатую, отделанную серебром бронь — подарок посадника Твердислава за верную службу да харалужный[100] меч с серебряными накладками на черене. Это было хорошей платой за спасение Трюггвасона от рабства и за неполных три года, проведённых в семье Реаса на правах родича.