Станислав Калиничев - Невенчанная губерния Страница 23

— А что это за огарок с тобою? — показал пальцем на Сергея.

— Ты жуй, а то подависся, — ответил Шурка.

— Ну-ну! — обиделся парень. — Сам провонял керосином всю казарму и ещё одного привёл?

— Не цепляйся, Гришка, — устало сказала кухарка. Распаляешься, пока мужиков нету. — Обернувшись к Шурке, спросила: — Родственник?

— Брат… Меньший.

— Вижу, что не больший, — вздохнула она. — Будешь есть или станешь ждать?

Шурка замялся. Она всё поняла.

— Накормлю обоих, садитесь.

— Ишшо не заработал, — отозвался парень. Увидав, какой щедрый ломоть хлеба она отрезала Сергею, обиженно заметил: — Отхватила скибишшу на всю коврягу.

— Тебе, что ли, не хватит? — упрекнула его кухарка и поставила перед братьями две миски с похлёбкой.

Молча принялись за еду. Так их и застал Ефим Иконников. Уселся напротив за стол, устало опустил голову. Кухарка стояла возле него, ожидая, что он скажет.

— Давай, Марфа, что там у тебя. Сегодня я ослобонюсь не скоро.

Съев несколько ложек горячей похлёбки, артельщик, наконец, обернулся к Шурке и спросил:

— Земляк?

— Братка. Некуды ему деваться-то…

— Мир большой… — философски заметил артельщик, — а человек всё щель ищет, да чтобы потараканистей!

Закончив есть похлёбку, отодвинул оловянную миску и снова спросил:

— Ты-то чего там рассказывал?

— Чего спрашивали, то и говорил, — оживился Шурка. — У меня нары самые дальние. Как они выволокли вас, я из казармы последним выскочил. Вижу, артельщика нашего, вас то есть, обсели тамбовские. Ну и полез, чтобы подмогнуть.

— А как это… убили человека — спрашивали?

— Откуда мне знать, как убили! Его вона — в конце балагана притоптали, а мы с вами тут возле двери отбивались. Так и сказал.

Кухарка поставила перед Ефимом миску с кашей, обильно политой салом со шкварками. Он поел, зачерпнул из цинкового ведра, стоявшего у входа, кружку воды, выпил, утёрся рукавом и, уже уходя, распорядился:

— Пусть ночует. Когда всё уладится, поговорим.

И остался Серёжка на артельных нарах рядом с братом. А в полицейском участке до поздней ночи шло разбирательство. Дело облегчалось тем, что убитый оказался человеком беспаспортным, значит — ничейным. Работал на втором номере забойщиком, у контрольного десятника записан был под фамилией Иванова Захара, а какая его настоящая фамилия — оставалось только гадать. Он мог оказаться беглым уголовником, просто бродягой, а скорее всего — таким же, как и многие, деревенским мужиком, который приехал в Донбасс, чтобы скопить деньжат «на серую лошадь». Это был своего рода символ, голубая мечта почти каждого, кто приходил из деревни на заработки, точно так некогда прибегали в Сечь, чтобы «добыть жупан».

Следователь из Юзовки ещё днём навёл справки об убитом и весь вечер с напускной строгостью составлял протоколы допроса. Местный надзиратель дал ему взятку, теперь надо было вытянуть что-то с контрольного десятника. Оба эти человека несли ответственность за сокрытие беспаспортного. Не мешало бы, конечно, поживиться и за счёт артельщиков, но тамбовский считал себя стороной пострадавшей — его человеку выбили глаз, а рязанский тем более. Его самого ни за что ни про что порядком помяли. Зачинщик же драки Васька Хрящ сбежал, сам стал теперь харцызом и где-нибудь на Щербиновке или Провидансе может назваться хоть Ефимом Иконниковым.

Поздно вечером, ко всеобщему облегчению, расследование закончилось. Обе казармы растревожено гудели далеко за полночь. А в пять утра рявкнул гудок, и через час балаган опустел.

Лишь за ужином братьев позвали к столу, и артельщик, как бы приглашая других порассуждать вместе с ним, сказал:

— Я думаю, земляки, вместо Хряща пока нового брать не будем. Пусть Григорий вместо него в санки запрягается. Будет рупь с гривенником получать за упряжку.

— Васька получал рупь тридцать! — обиделся парень, который вчера вечером назвал Сергея «огарком».

— Будешь работать как он — артель добавит. Заместо тебя лампоносом возьмём этого малого. Я так знаю, братцы, что самая лучшая кошка в доме — приблудная. Положим парню за упряжку полтинник.

— Ему же получать будет нечего, — заметил кто-то из шахтёров.

Артельщик, должно быть, не ожидал возражений. Шахтёры народ особый, не мелочный. Могут терпеть долго, не замечать многого, пока не припечёт. Но уж если припечёт…

— Я подумал, — тут же нашёлся Ефим, — мы с него за харч будем всего четвертак удерживать.

— На нашем брюхе экономишь?

Какая призрачная штука — власть! Такая же призрачная, как и здоровье. Кажется, всё можешь, сама земля звенит под ногами. Но вдруг шибанёт нежданно-негаданно, да так, что и захрипеть сил не станет. Вокруг Ефима Иконникова в шатком свете керосиновых ламп сгрудились тёмные лики и заскорузлые кулаки мужиков — не выспавшихся накануне, озверевших от работы. Вдоль ближних нар и у плиты замерла стена ощетинившихся лохмотьев. Недобрая тишина зависла в казарме.

«Отец-артельщик» Ефим Иванович… Да каждый второй называл его благодетелем. Все в кулаке были. И вдруг… С чего бы это? Ведь не в пацане дело. А в чём тогда? Наверняка нашёлся шибко грамотный, который раскусил его двойную бухгалтерию. Вот и ищут случая, чтобы начать разговор. Не рассчитал, выходит, время для советов с артелью. Взять пацана в лампоносы он мог бы и без них. Но хотел при всех показать своё радение за артельную копейку, а уж потом уведомить, что следователь прикрыл дело не просто так. Пришлось, мол, поиздержаться. А это в расплату с каждого по рублю… Тут же, придав своему голосу миротворческую мягкость, сказал:

— Ежели артель расположена, можно и шестьдесят копеек за упряжку, тогда половина пойдёт на харч. Брат его вчерась не сидел в балагане, хоть и малой. Может, и этот будет так за обчество.

В этом месте Ефиму надо было перейти к вчерашнему «улаживанию» дела. Он уже настроился и не мог отступить от плана. Тридцать рублей на дороге не валяются. Случай сам просился в руки. Но когда заговорил о вчерашнем расследовании, что-то уже мешало ему. Подспудно вызревала мысль: «Кто же тут начал мутить воду, перепроверять мои расчёты?» Он рассказал, как туго пришлось ему в разговоре со следователем, ввернул о том, что Шурка, которого ещё днём допросили одним из первых, «твёрдо повёл себя»… Но не было участливого поддакивания, никто по-собачьи не заглядывал в глаза. На недоброе дело настраивалась артель. Один неверный шаг — бороду выдерут и рёбра помнут.

Ефим шарил глазами по насторожённым лицам, но встречал лишь потупленные взгляды. И тут его осенило: «Егор Кирпичёв!» Что-то в лице Егора выдало его. Он был последним, кого следователь допрашивал. Артельщикам же — и тому, и другому — велено было сидеть в коридоре до конца разбирательства. Егор, когда вышел из кабинета, сказал:

— Просют вас… — И вроде бы подбодрил Ефима. — Бумажки уже прячут.

«Наверняка Егор заверил мужиков, что дело обойдётся «за так», — подумал артельщик. Но кто ещё убедил их, что он, Ефим, не упустит случая взять свою мзду? Вот и настроились дать ему бой. Не случайно настроились. Нехорошие разговоры, должно быть, велись и раньше. Взятки… Да какие там взятки — регулярные поборы выплачивали шахтёры и штейгеру, и приёмщику, и мало ли кому ещё! Но когда и сколько — знали только со слов артельщика. Он был посредником и, конечно же, сдирал с них лишнего.

Расстроился Ефим, понимая, что сегодня номер не пройдёт. Обиженным тоном закончил:

— Пришлось мне хуже чем в драке отбиваться. Очень нажимал следователь, чтобы я ему руку позолотил. Да только, дорогой мой Егорушка, — артистично повернулся он к Кирпичёву, — ни хрена я ему не дал!

— А при чём тут я? — оторопел Егор и бросил мимо артельщика укоризненный взгляд.

«Есть! Не ошибся я в предположениях — есть второй, кто мутит воду против меня. Жалко, не видел, в кого стрельнул взглядом Егор. Но я узнаю…» — подумал артельщик и, заканчивая разговор, ударился в философию. Он скорбно вздохнул, ещё раз напомнив, к чему ведёт «дурость», помянул недобрым словом Ваську Хряща, из-за которого, по сути, ни за что убили человека, и сделал неожиданный вывод:

— Двое дерутся — третий не мешай.

Шахтёры расползлись по своим нарам — мрачные, унося в себе накипевшую злобу. Наибольшее впечатление эта вечерняя сцена произвела на Сергея. Он не знал истинных причин недовольства артели, но его восприимчивая, ещё не отупевшая душа едва не задохнулась в тяжёлой, почти физически ощутимой плотности общего напряжения. Он увидел, как выветривалась на лету первоначальная уверенность артельщика. Проникшись непонятным ему общим стремлением, толпа оборванцев превратилась в грозную, никому не подвластную силу. Возможно, что впечатления этого вечера помогли мальчишке пережить первые, самые трудные дни работы в шахте.