Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R. Страница 23

Я решил, что в таких обстоятельствах мне уже не опасно показываться на людях, но тут меня вдруг увидел один мальчишка, некогда мне служивший; он прямо на улице закричал, что хочет порасспросить меня о Мазарини, чью жестокость я испытал на себе, и уже подбежал поклониться мне, когда я, разозленный тем, что узнан, вместо ответных приветствий разразился ругательствами. Услышавшие его люди окружили меня и забросали вопросами, на которые я не имел желания отвечать; самые отчаянные требовали, чтобы я пошел с ними в кордегардию и, как более сведущий в военном деле, стал их командиром, если придется взяться за оружие.

Мятеж мог бы зайти далеко, если бы Королева, сперва отказавшаяся освободить заключенных, все-таки не решила выпустить их и восстановить в прежних должностях; тут я стал опасаться, что по воле министра история со мною еще будет иметь продолжение. Однажды уже брошенный в тюрьму без всякой причины, я не мог ныне пренебрегать вероятными обвинениями в том, что меня назовут предводителем бунтовщиков, и, хотя Королева-мать объявила амнистию, прекрасно понимал, что поводов погубить человека можно найти сколько угодно. Поэтому я почел необходимым обеспечить себе защиту. Покровительство Парламента в этих условиях показалось мне наиболее надежным: он пользовался и симпатией парижан, уверовавших по своей доброте, что он все делает только ради их пользы, и поддержкой провинций, не менее сильно настроенных против кардинала Мазарини. Герцог де Бофор, очень нравившийся парижанам из-за своей непримиримой враждебности к Мазарини, представил мое ходатайство Парламенту, и оно было удовлетворено. Почувствовав себя в относительной безопасности, я примкнул к герцогу де Бофору и к тем, кто больше всего ненавидел кардинала.

Пожелай я поведать обо всех интригах, затевавшихся против Мазарини, — мои воспоминания заняли бы несколько томов; но коль скоро я решил описывать лишь дела, в которых участвовал сам, то скажу лишь, что Парламент так досадил кардиналу, что тот решил его наказать. Он не мог его разогнать — разве что для этого пришлось бы привести к повиновению весь Париж, горячо защищавший парламентариев и принимавший их сторону по любому, даже малейшему поводу. Дело казалось не просто трудным, а поистине неисполнимым. В городе находились свыше ста тысяч вооруженных людей — с ними не справилась бы и вся королевская армия. Однако, вернувшись из Фландрии, герцог Энгиенский, который принял после смерти отца титул принца Конде{129}, пообещал Мазарини встать на его сторону; он привел свое войско и, когда двор покинул Париж, осадил город. Париж был самым населенным городом в мире; и когда из-за осады его жители начали испытывать лишения, то заговорили о том, что стыдно терпеть голод из-за горстки подступивших солдат, и назначили смотр собственным силам. Потом собранные войска выступили в поход, а их командиры — сплошь советники, ибо войска состояли только из горожан, — решили дать бой настоящим генералам. Но никто не знал военного ремесла, и началась неразбериха, вызвавшая смех даже у тех, кто смыслил в войне ничуть не больше их самих. Из толпы вышел человек, кичливый и преисполненный самоуверенности; он заявил, что отдавать приказы следует не так и будет ошибкой, если командование поручат не ему, ведь он целых полгода служил солдатом во Французской гвардии. Все были счастливы узнать, что среди них оказался военный, — и ему сразу же отдали командование, радостно крича: «Да здравствует Парламент и наш новый офицер!» Он был назначен генерал-майором пехоты и в знак своего чина получил трость из рук советника апелляционной палаты Ведо де Гранмона. Тот уже готов был отдать и собственный офицерский горжет{130}, да испугался, как бы он не потерялся, — это могло повредить репутации семейства Гранмон, которых знали как людей, готовых сражаться, так что ему пришлось поискать для нового командира другой. Его сын, унаследовавший воинственные наклонности, очень гордится этим горжетом, равно как и своей бородищей, благодаря которой, особенно во время карнавала, походит на старого капрала, переодетого советником.

Новоявленный военачальник слегка путался в порядке баталии. Однако все восхищались тем, что он делал, а офицеры полка пригласили его на торжественный обед и посадили во главе стола. Обсуждали, как снять осаду, и, что бы ни говорил командующий, ему верили, словно оракулу. Впрочем, это не помешало принцу Конде атаковать Шарантон{131}, на оборону которого парижане бросили три тысячи человек под командованием Кланлё, и поскольку этот пункт имел стратегическое значение, то еще двадцать тысяч подошли из города им на выручку. Наряду с другими там имел честь быть и я — как один из старших офицеров кавалерии, поддерживавшей пехоту. Итак, при выступлении мы позволили пехотинцам встать в авангарде, но те не позволили навязать себе то, чего делать не хотели. А когда принц Конде бросил против нас отряд в триста — четыреста всадников, пехота пожелала перейти в арьергард, но, поскольку план боя был иным, мы не выдержали и уступили ей честь первенства, когда во весь опор отступали в сторону города. Последствия командования, подчиняясь которому мы оказались в арьергарде, в сяк принял бы за бегство.

По правде сказать, пожелай принц Конде изрубить всю нашу пехоту — так сделал бы это без особого труда, но он ограничился лишь взятием Шарантона, где погиб его родственник герцог де Шатийон.

После всего случившегося мне было стыдно возвращаться в город — я конечно же не был в числе первых отступавших, но хватало и того, что я оказался в компании людей столь ничтожных и участвовал в таком позорище. После поражения мы еще пытались померяться с неприятелем силами, но всегда бывали биты, даже когда стояли десять против одного. Я ясно понял, что славы мне не снискать, пока я не буду возглавлять войско. Парламент к этому времени, ненавидя кардинала ничуть не меньше прежнего, решил пойти на компромисс — ибо в нынешних обстоятельствах поговорка, что шпага подчиняется мантии{132}, оказалась неверной, а свыше тысячи знатных господ, казавшихся сторонниками Парламента, вступили в переговоры с двором. Многие твердили, что нужно просить помощи у эрцгерцога; принц Конти, произведенный в генералиссимусы, держался того же мнения и поручил ехать к нему маркизам де Нуармутье и де Лэку; я тоже оказался в составе посольства, но не как полномочный представитель, а как их помощник и подчиненный.

На сей раз я не боялся появляться в Брюсселе, будучи посланным столь уважаемой стороной, и не сомневался, что нас там действительно хорошо примут. И впрямь, эрцгерцог пообещал снарядить армию для освобождения Парижа, а чтобы он не забыл о своих словах, я остался у него. И недели не прошло, как я заметил, что нашим планам препятствует по-прежнему состоявший у него в фаворитах граф де ***. Не желая терпеть здесь столь проницательного человека, как я, он попросил своего друга Лэка сделать так, чтобы меня поскорее отозвали; из всего происшедшего я понял только одно: мадам де Шеврёз, симпатизировавшая графу и, кажется, по-прежнему желавшая гибели кардиналу, пыталась помешать вступлению этих войск в королевство, дабы извлечь из договора пользу и для себя. Тем временем наше путешествие стало вызывать беспокойство двора, сделавшего полдела для заключения мира; а так как эрцгерцог медлил с подмогой и сам Парламент начал сожалеть о том, что обратился к иностранцам, дело было быстро завершено.

Всякий отстаивал свои интересы: для одних это были деньги, для других — чины, и один только я — как бы ни обнадеживали меня вожди моей партии — не получил ничего. Тогда я понял, что не стоит слишком доверять речам аристократов, готовых посулить что угодно, когда они нуждаются в нас, и забывающих о нашем существовании, едва мы перестаем быть им полезными. Если бы не лионская рента — единственное, что у меня оставалось, — я в конце концов впал бы в нищету, ибо остальными благами, которые я получил, пользовались мои братья. Рента не позволяла мне роскошествовать, подобно знати, но вполне спасала от бедности. Однако это научило меня хорошо вести хозяйство, а поскольку мне больше некого было просить о помощи, то пришлось ограничить свою прислугу камердинером и лакеем, тогда как во время службы у кардинала Ришельё я всегда имел не менее шести-семи слуг. Такое было мне в новинку, ибо, как говорится, я хорошо держался на большой воде и пока еще не знал, что такое нужда, но знание это пришло вскоре.

Мазарини, смертельно ненавидевший меня за то, что я сбежал из тюрьмы, а в недавних событиях перешел на сторону его противников, велел переписать мою ренту на чужое имя, практикуя и иные подлоги того же свойства. Он не допустил, чтобы меня предупредили об этом раньше, чем я приду за деньгами. Я был удивлен, встретив заимодавцев, которых не знал, но счел это недоразумением и обратился к прокурору, который развеял мои сомнения и заверил, что немедля выдаст мне постановление, отменяющее конфискацию. Он спросил у меня документы по выплатам, а поскольку я в свое время не озаботился тем, чтобы иметь их на руках, то обратился к человеку, который обычно выдавал мне деньги; однако тот перенес встречу на следующий день. Назавтра я явился вновь, но мне передали, что он уехал за десять лье от Парижа к умирающей сестре. Под этим предлогом мои дела откладывались, и прошло по меньшей мере две недели, а я все не догадывался, что он в сговоре с Мазарини и скрывается все это время намеренно. Наконец мне передали, что его видели проходящим по улице, и я возвратился к нему, благодаря небеса за то, что он не заставил себя долго ждать. От меня снова постарались отделаться прежними отговорками, но я решил, что это недоразумение, и заявил, что знаю о его возвращении и готов ждать хоть целый день, пока с ним не поговорю. Он находился неподалеку и, услышав мою речь, крикнул, чтобы меня впустили — он-де весь к моим услугам. Извинившись за свой внезапный отъезд, он сказал, что только что приехал, что вечером непременно найдет мои бумаги и назавтра я смогу их получить в тот час, какой сочту удобным. Я вновь принял сказанное за чистую монету, но, когда явился наутро, он притворился хворым, оправдываясь, что состояние здоровья не позволило ему сдержать обещание, и опять попытался перенести встречу на другой день. Тут уж мое терпение лопнуло, и я отправился к прокурору, чтобы составить иск. Будучи предупрежденным, он больше не заговаривал о бумагах, но предложил мне обратиться в Лион, так как его полномочия в этом деле исчерпаны, и в подтверждение своих слов предъявил копию так называемой ревокации{133}. Это означало, что мои дела затягиваются, как говорится, до греческих календ{134}. Мне ничего не оставалось, как послать свой контракт в Лион по почте, надеясь, что, когда он дойдет, человек, которому он предназначался, поторопится все исправить. Я ждал вестей в течение двух или трех обменов почты, но без какого-либо результата: контракт потерялся, а у меня его потребовал другой плательщик, которому я попросил написать одного из своих друзей. Все это отняло изрядно времени, а еще больше прошло, покуда я выправлял копию. Наконец из Лиона сообщили, что вернулся старый плательщик и мне надлежит обратиться к нему. Я настоял, чтобы в его адрес выслали еще одно исполнительное постановление — и тогда он ответил, что бумаги по выплатам у него, и мне следовало бы ознакомиться с таковыми, прежде чем досаждать ему. Я потребовал предоставить мне копии, но он ограничился тем, что дал мне лишь имена семи кредиторов, о которых, как было упомянуто, мне никогда не доводилось слышать. Я разузнал, где они живут, но, представ перед прокурором, трое из них отклонили правосудие Шатле, сославшись на какие-то привилегии: один отправил меня в трибунал прошений Дворца правосудия, другой — в Судебную палату, а последний — в Большой совет, где имел право судиться{135}.