Игорь Лощилов - Отчаянный корпус Страница 23

Происшедшее выветрило из него весь хмель. Глубокой ночью явился он на заставу и, подняв свою роту, рассказал о случившемся. «Утром, — объявил Махтин, — я отправлюсь к командиру полка и предам себя суду, но прежде хочу покаяться перед вами. Простите меня, ребята, я с вами делил горе и радость, не откажите мне в милости, когда буду разжалован, принять меня в ваши ряды солдатом, чтобы честной смертию искупить свой грех перед вами».

Отправился капитан писать свой рапорт начальству, а рота пришла в сильное беспокойство, так что мирно почивавшему Пете пришлось вылезать из-под своей бурки. Погоревали о случившемся, тут кто-то возьми и предложи собрать деньги, чтобы выручить командира. Мы, сказал, с ним общие тягости делили, так давайте и эту всем миром поднимем. Никто не стал упираться. Развязали солдатики платочки и стали бренчать пятаками. Вывернулись наизнанку, но более 120 рублей собрать не смогли. Петя свои полсотни выложил, почти все, что у него было, а до нужной суммы никак недоставало. Пожался он немного и последнюю оставшуюся десятку отдал — все! Только капитанского долга все одно никак не покрыть.

Взял тогда фельдфебель Петрович мешок с пятаками и пошел к командиру. Так и так, говорит, пришел к вам от роты, больно жаль ваше благородие. Собрали, что было у нас денег, идите опять играть — бог поможет отыграться. Махтин взял мешок и поскакал в станицу. Игра уже заканчивалась, но все же упросил он сделать свою ставку. На сей раз судьба над ним смилостивилась: отыграл все и даже остался в выигрыше. На заставу вернулся уже на рассвете, а там никто не спит. Спрашивают: «Что, ваше благородие, помог ли Бог? Мы за вас все время молились». Махтин, обнимаясь с солдатами, поведал о своем спасении и отдал роте выигранные деньги.

Тут же было решено торжествовать это событие. Фельдфебель послал за Линию солдат, купили в ближайшем ауле баранов, вина и закатили пир.

На радостях Махтин был необыкновенно говорлив. Тем для рассуждений хватало — вся его служба прошла на Кавказе, а за словом капитан никогда в карман не лазил. До сих пор вспоминали, как заявившийся на заставу генерал Нейдгардт, бывший в то время кавказским наместником, спросил у Махтина, давно ли тот служит в здешних местах, и, услышав о 10-летнем сроке, посочувствовал: не надоело ли?

— Только во вкус вхожу! — браво ответил капитан, чем немало озадачил генерала, которого все время донимали просьбами о переводе на службу в Россию.

Сейчас, попивая вино и потягивая трубку, он делился с сослуживцами своими рассуждениями:

— Кавказцы — народ дикий, а уж такие шельмы. Писатели о них бог весть что напридумали: они и честные, и благородные, и великодушные… Вздор! Совершенный вздор! Плуты, каких мало, весь их ум направлен на то, чтобы русского человека объегорить. Ну, этих писак понять, конечно, можно. Им здешняя служба — вроде забавы. Проедут по Линии, шашкой помашут, а потом отпросятся на воды, как бы для лечения. И что там молодым людям лечить и в грязях барахтаться? Однако нет, попьют водички вперемежку с водочкой, начнут воспоминания писать, после для освежения памяти вновь по Линии проедут и — опять на воды. Ну, чем не житье? Это совсем не то, что годами здесь блох кормить…

Кто-то спросил Махтина про Лермонтова, не доводилось ли встречаться? Тот сокрушенно развел руками, слышать, сказал, слышал, а видеть не пришлось, хоть и воевали совсем рядом. В свое время о поручике Лермонтове говорилось много, он слыл за храбреца и со своей сотней преотчаянные дела творил, не чета этим лоботрясам…

— Каким? — воскликнули слушатели.

Махтин прильнул к кувшину с вином, прочищая горло.

— Тем самым, что в Пятигорске бедокурили. Ребята молодые, соберутся вместе и ну дурака валять, право. Иногда придет в голову изобразить богов Олимпа, тогда появляются перед публикой в чем мать родила, хорошо еще если веточкой лавровой прикроются, а нет, так прямо своими сучками и размахивают. Никакой управы на них не находилось, ибо у большинства имелись влиятельные дядюшки в Петербурге и связываться с ними пятигорскому коменданту не хотелось. Однажды он все же вышел из терпения и потребовал буйных жеребчиков для объяснения. Те явились в парадной форме, уселись на стене его дома, а когда комендант вышел на крыльцо, начали на него лаять, совсем по-собачьи. Ну что тут делать? Донести начальству? Не солидно. Выгнать из города? Взволнуются в Петербурге. Плюнул комендант и ушел в комнаты… Лермонтов, понятно, не святой, тоже любил пошутить, но большей частью с чеченцами. Они его шуток очень боялись…

Капитан снова приложился к кувшину.

Петя потихоньку выскользнул во двор. Стояла темная майская ночь, напоенная запахами цветущего разнотравья. С неба свешивались большие яркие звезды. Он вздохнул полной грудью, словно желая вобрать в себя окружающую благодать. Надолго ли занесла его судьба в эти края и как сложится дальнейшая жизнь? Сейчас по сравнению с обступившим его бескрайним мирозданием эти вопросы показались ничтожными, и он отправился спать.

Правда, удалось это сделать не сразу, ибо казарма гуляла тоже. Солдаты, сидя вокруг винного бочонка, вели свои разговоры. Держали они себя степенно, не кричали и не махали руками, давали высказаться друг другу. Так было заведено издавна, и тот, кто нарушал установленные правила, изгонялся из общего круга. Сейчас говорил Кузьма, небольшого роста, рыженький солдатик, с кем у Пети сразу же сложились дружеские отношения. Он рассказывал о недавнем нападении черкесов на казацкий хутор. Некоторые слушатели сами участвовали в этих событиях, однако терпеливо слушали рассказ своего товарища, не перебивая и не дополняя, — так было положено. Кузьма держался с достоинством, промочит горло глоточком вина и продолжает:

— Бросились мы в хутор, хоть у самих сил было мало, зачали с ружей и пистолей бить, гикаем, крик подняли: «Сюда, сюда, братцы!» А ночь — хоть глаза выколи: ничего не видно. Услышали это черкесы, сначала ничего, а как задело пулями одного да другого, подумали, что взаправду отряды подошли. Они все побросали и побежали прочь, дай бог только ноги унести. Наши за ними вдогон, кричат, а черкесы все шибче уходят, напужались дюже. Казаки к ним в самую середку ворвались, скачут рядом, а бить кого, не знают: ничего не видно, своего бы не зацепить. Стали это они прислушиваться, как зачнет кто по-своему: «джюр-джюр», — пыр того кинжалом в бок, а они наших никого.

Потом и другие казаки смекнули делом: обскакали их зáраз сбоку, гикнули и заворотили всю ораву на такое место, где крутой спуск к реке был. Тут еще их немало положили, пока те не убрались восвояси. Нам с казаками тогда немало чего досталось: оружия, одежи, седел этих — пересказать трудно. А я так шашку ухватил, знатную, должно быть, гурда настоящая!

Кто-то недоверчиво хмыкнул — кому в дело, то шашка-гурда на вес золота ценится, а тебе-то она зачем? Кузьма не смутился:

— Мне не век с вами ножками топать, подамся в казаки на хлеба вольные, тогда и шашечка сгодится…

Петя заснул, не дождавшись окончания солдатского сидения. Казарма угомонилась за полночь, а еще до света прискакал казак из соседней станицы с известием о нападении чеченцев, и роту пришлось поднимать по тревоге.

Они выступили на рассвете. Безлесная равнина, по которой предстояло идти, выглядела безжизненной и бескрайней. Но вот прямо по ходу появилось солнце, земля начала парить и оживать. Замелькали бабочки, затрещали кузнечики, в небе повисли жаворонки, оглашая окрестности своим пением, а над ними, степенно расправив крылья, поплыл коршун, как бы производя утренний осмотр. Степь, принарядившись в зеленый наряд, раскинулась во всей красе, в траве замелькали желтые и красные лазорики, как здесь назывались тюльпаны, пронзительно запахло вымытое росою разнотравье. Но тем, кто спешил на помощь к попавшей в беду станице, было не до красоты. Они вглядывались в даль и скоро заметили темное облако — то горели подожженные грабителями строения.

Станица имела типичный для такого рода кавказских поселений вид. Ее окружал земляной вал, по вершине которого шел плетень, служащий для прикрытия защитников. В центре возвышалась церковь, опоясанная глухой каменной оградой — то был второй оборонительный рубеж. При нападении горцев сюда перемещались те, кто не участвовал в боевых действиях. Внешний вал перерезался двумя воротами: одни выходили к реке, другие — в степь. В обычное время половина жителей жила в разбросанных по округе хуторах. Там пасли скот, растили хлеб и бахчевые, а в тревожное время все собирались в станице, чтобы вместе противостоять напасти.

Нападение произошло ночью. В это страдное время защитников в станице оказалось мало, поэтому разбойники быстро преодолели внешний вал, однако у каменной церковной ограды были встречены дружным огнем. Штурмовать ее у них не было ни сил, ни намерений, и большая часть нападавших разбежалась по хатам для грабежа. Оставшиеся должны были удерживать станичников за оградой. Грабители быстро растеклись по станице, и скоро часть ее домов занялась огнем — их-то и увидел спешащий на выручку отряд.