Николай Самвелян - Казачий разъезд Страница 23

Царь призывал украинцев делать врагу «всевозможные препятствия», «если кто приведет пленного генерала неприятельского, то получит 2000 рублей». За полковника обещано было 1000, за офицеров — «по расчету против чина», а за каждого рядового шведа — по пяти рублей.

Но шведов, как правило, не доводили до царской ставки, хотя армия Карла вдруг начала таять на глазах. Поступали сведения, что в селах солдат и офицеров короля «воруют и закапывают», часто поджигали и дома, в которых шведы останавливались постоем…

«Дорогой мой сын!

Вот уже месяц, несмотря на страшные лишения и ежечасную борьбу за жизнь, я наблюдаю за тобой в надежде, что ты меня наконец признаешь. Я не мог ошибиться. Ведь это ты, а не кто иной. Раз жизнь нас вновь свела, то почему же ты не хочешь меня признать, да еще в такую трудную годину?

Столица гетмана Батурин сожжена и разгромлена русским князем Меншиковым. Король шведский оказался без артиллерии, на которую надеялся, без провианта и без зимних квартир. Даже мне, человеку не военному, ясно, какие испытания ждут всех нас впереди.

Да и твой покровитель Мазепа привел к королю не все свое войско, а всего две тысячи человек, из которых половина уже разбежалась… Местные крестьяне очень сердиты и убивают всех иностранцев, которые попадают к ним в руки. Недавно я сам чуть не погиб. И не верю, что доживу до весны. Так неужели в эту грозную годину ты не откроешься мне, не скажешь, почему ты здесь, не разделишь со мной все превратности злой судьбы?

Если я в прошлом виноват перед тобой, то готов искупить вину, как бы тяжко это искупление ни было.

Любящий тебя отец».

Возможно, и это письмо не было передано адресату, так как и черновой и чистовой варианты его сохранились в бумагах Крмана.

Проклято дело наше

Казалось, уже ничто не могло заставить гетмана улыбнуться. Еще осенью, стоя у дымящихся развалин своей столицы Батурина, он произнес:

— Кажется, проклято богом дело наше!

Вправду, все совершалось совсем не так, как хотелось гетману. Отряд Меншикова опередил шведов. Князь поспел к Батурину раньше, взял его штурмом, сжег запасы провианта, а пушки — их было 315 — увез с собой.

— Если я кого боюсь, так не царя Петра, а Меншикова. Этот медлить не станет. Чего доброго, сам на шведов нападет и не только викторию над ними добудет, но и самого короля в полон возьмет.

Василия и Фаддея гетман возил за собой, часто оставлял ночевать в своем шатре, который охраняли не только казаки, но еще и конный шведский отряд.

— Не пойму, — говорил Мазепа, — то ли казакам король не верит, то ли мне самому. Гость и союзник я ему или пленник?

Из Глухова в шведский лагерь прорвался какой-то казак. Никто не знал, подослан он царем или же сам решил идти за гетманом. Перебежчика допросили, а затем отвели к Мазепе. Тот рассказал, что уже в ноябре в Глухове были собраны киевский митрополит, черниговский и переяславский архиереи, полковники стародубский Скоропадский, черниговский Полуботко, переяславский по фамилии Томара и нежинский — Журавский. Приехали и сотники. После предварительной молитвы князь Григорий Федорович Долгорукий открыл выборы гетмана. Старшины после совещания предложили избрать Ивана Скоропадского. Тот, по давнему казачьему обычаю, стал отказываться, говорил, что он не достоин такой большой чести, и советовал избрать гетманом какого-нибудь молодого и достойного человека. Некоторые казаки тут же назвали имя Полуботко, но в конце концов выбрали все же Скоропадского. Он тут же присягнул в церкви, а затем принял приветствия от царя и вельмож.

Через неделю в соборной Троицкой церкви после литургии и соборного молебна состоялся обряд проклятия Мазепы. Говорили, что текст его написал сам царь. В церкви установили портрет Мазепы, украшенный орденом Андрея Первозванного. Затем трижды пропели анафему его имени, после чего к портрету привязали веревку, выволокли его на улицу и отдали в руки палача. Тот вздернул портрет на виселице. Одновременно митрополит распорядился, чтобы по всей Украине на дверях церквей прибили текст отлучения Мазепы и его приспешников.

— Ты сам видел, как вешали мой портрет?

Казак утверждал, что видел. Затем отдал гетману и сам текст отлучения, подписанный митрополитом.

Мазепа часами изучал его, попросил Орлика прочитать отлучение вслух. Сам лежал, закрыв глаза, вздыхал и что-то шептал, но так тихо, что Орлик, сколько ни прислушивался, не мог понять, молится ли гетман или хулит бога.

— Не грусти, Иван Степанович, повесили не тебя, а портрет! — решил приободрить его генеральный писарь. — А прокляли не только тебя, но и меня. Однако я весел и верю в свою звезду.

— У тебя. Орлик, нет звезды, — заявил гетман.

— Как это? У всех людей есть их счастливая звезда, а у меня нет?

— У всех есть, а у тебя нет. В небе на том месте, где должна быть твоя. Орлик, звезда, — дырка. И некому заплату на нее поставить.

Орлик обиделся и ушел.

Ближайшие дни ознаменовались тем, что из шведского лагеря бежали пришедшие вместе с Мазепой полковники Даниил Апостол и Игнат Галаган. Причем отчаянный Галаган умудрился увести с собой чуть ли не тысячу казаков, которые по пути в жестоком бою сбили шведскую заставу, захватили пленных и доставили их в русский лагерь.

Гетман точно в сон погрузился. Он будто и не заметил бегства Апостола и Галагана. Как ни в чем не бывало он велел звать в шатер Фаддея и Василия. Шатер был двойным, а сверху покрыт сеном. Но все равно в нем было холодно.

— Портрет готов? — спросил гетман. — А то все остальные царь Петр испортил. Теперь, если я перекинусь от короля к Петру, так шведу придется вешать «Апофеоз».

Осмотрев портрет со всех сторон, гетман спросил, не потрескается ли краска от лютого мороза, велел завернуть в кожу и наградил художника горстью ефимков.

— Теперь ты богат. Если хочешь, оставайся при мне. Коли боишься, поезжай вслед за Апостолом и Галаганом.

— Что вы, ваша милость! Напрасно меня подозреваете. Я не предатель.

— Ладно, не буду подозревать, — согласился вдруг Мазепа. — А насчет предательства ты со мной поосторожней. Вдруг сочту, что меня решил обидеть? Придется вешать не портрет, тебя самого. Ступай! Но ты, Василий, останься. Садись здесь, рядом со мной. Я буду говорить тихо. В том, что Апостол и Галаган от меня удерут, я никогда и не сомневался. Тому и другому успел сказать, что если царь меня простит, то готов захватить в плен некую «главную особу». Как ты думаешь, что царь ответит?

— Наверное, он просто не станет отвечать. Как «главную особу» захватить, если у тебя нет и пятисот человек, годных для хорошей баталии?

— Вот и я так думаю. Не станет царь отвечать. Да не только потому, что людей у меня нет. Обижен он очень. Долго верил мне.

— А если бы царь ответил?

— Не знаю. Может, вправду попытался бы захватить «главную особу»… Или что-нибудь другое придумал бы. Вижу лишь одно: плохи дела у шведа. Если даже запорожцы с их кошевым Костей Гордиенко к нам придут, то все равно ничего не поправить. Уж больно проворен оказался Иван Скоропадский. Вон какое войско собрал. Потихоньку терзает шведа. И народ за нами не пошел. Провианта не дают. Обороняются даже тогда, когда русских войск или казаков Скоропадского рядом нет. Похоже, что проклято дело наше. Я тебе, врагу своему, о том говорю прямо.

— Если ты так уверен, что я твой враг, почему не велишь связать?

— Уже говорил: ты мне нужен. Даже коли бежать к царю надумаешь, и то не знаю, помешаю или, напротив, пособлю…

Дело пропало, но я-то еще жив. И никому не ведомо, какой следующий шаг сделаю. Ты позавчера ездил в Борщаговичи. Зачем? Побледнел… Напрасно. Не пришло еще время нам с тобой бить горшки. Но каждый твой шаг мне известен. Швед сейчас как бы в плену у царя, я в плену у шведа, а ты — у меня. Так зачем же ты ночью ездил в Борщаговичи?

Василий молчал. Гетман понял, что его собеседник колеблется, а это, казалось, было не в характере поэта. Мазепа глядел на Василия снизу вверх, склонив голову на левое плечо, а в уже гаснущих глазах его проснулась жизнь и пряталась смешинка.

— Ведь ты там виделся с неким юношей, который прибыл в Борщаговичи откуда-то издалека.

И опять этот взгляд не то хитрой птицы, не то какого-то хищного зверька, подглядывающего из норки, что делается в мире широком.

Василий понял, что гетман знает больше, чем говорит. И сейчас было бы самым опасным попытаться выкручиваться или врать. Гетман мог поймать на какой-нибудь неточности, а тогда пощады от него не жди.

— А я так думаю, — продолжал Мазепа, — что приезжал к тебе кто-то из Львова, от русской партии. И через день-два я и имя этого человека буду знать. Думаешь, мне неведомо, что русская партия во Львове давно обо мне сведения собирает, чтобы царю сообщить? У меня среди ваших свои люди есть. Еще когда вместе с царем в Жолкеве стояли, я о том позаботился. Так что, хлопче, поздно тебе скрываться.