Александр Тавровский - Герр Вольф Страница 23

В одиннадцать часов обер-фельдфебель Крюммель установил флагшток с немецким военным флагом на ледяной вершине. Рядом был установлен штандарт с эдельвейсом 1-й горнострелковой дивизии и с горечавкой – 4-й горнострелковой. Покорители вершины торжественно, как на параде, пожали друг другу руки. Во время спуска с вершины альпинисты заметили, что военный флаг разорван ветром. Но и в таком виде он представлял величественное зрелище победы немецкого духа! Уже на следующий день специальный выпуск министерства пропаганды доктора Геббельса оповестил радиослушателей Германии и всего мира о высокогорной победе, которая может быть расценена как предтеча окончательной победы над СССР! Горными героями восхищались, их чествовали и награждали! На Кавказе Эльбрус зовется “горой счастья”. Существует поверье, что тот, кто несмотря на все опасности овладеет вершиной “горы счастья”, исполнится чудесной силы!»

В зале разразились оглушительные аплодисменты, многие вскакивали с мест с криками «Зиг хайль!».

Экран погас, но свет включили не сразу. И в кромешной тьме, перекрывая восторженный гул, над головами одуревших от счастья офицеров, все набирая силу, как божий глас, загремел клокочущий яростью голос Гитлера.

Глава 25

– Геринг! Это вы, дьявол бы вас побрал, отдали приказ залезть на эту идиотскую вершину?!

– Но, мой фюрер! – Геринг тяжело заворочался в кресле. – Вы же сами слышали… диктор сказал, что приказ пришел от командира 1-й горнострелковой дивизии. Мой фюрер! Я авиатор! Стрелковые дивизии мне не подчиняются! Скорее всего…

Тут в зале наконец вспыхнул свет, и все увидели Гитлера с искаженным от гнева лицом, стоящего над все еще пытающимся выбраться из узкого кресла рейхсмаршалом.

– Скорее всего… – по щекам Геринга, как слезы, катились крупные капли пота, – скорее всего, это затея Листа! Он, как собака, любит метить все завоеванные им территории! Мой фюрер! Будьте уверены: это его кунштюк!

Но Гитлер не слушал Геринга. В Гитлере, как всегда, метался смертельно уязвленный дух и, не находя выхода, разрывал его тело на части.

Даже Шпеер, в силу особой близости к фюреру не раз наблюдавший гнуснейшие его истерики, готов был поклясться, что в этот вечер в Гитлера вселились все души ведьм, оборотней и усопших Вальпургиевой ночи.

– Мерзавцы, параноики, чокнутые скалолазы! – Гитлер бросился к экрану, как будто хотел разодрать его на куски. – Мне даже не посчитали нужным доложить о готовящемся экстратрюке! И как я узнаю об этой гнуснейшей истории? Из какого-то дрекового киножурнала! Может, я уже не фюрер Германии?! Я приказал сосредоточить все усилия на Сухуми! Где Сухуми и где Эльбрус?! В самый разгар войны эти придурки играют в свои идиотские игры! Карабкаются на какую-то сумасшедшую «гору счастья», чтобы напитаться чудесной силы! И их за это еще и награждают как героев!

Руки Гитлера стремительно взлетели вверх, сжатые кулаки побелели от напряжения, глаза стали неопределенного цвета.

– А что если я прикажу всех этих горе-альпинистов и тех, кто их награждал, отдать под военный трибунал?! Там приговор окончательный и обжалованью не подлежит! И всем будет счастье! Немецкие войска пришли на Кавказ сражаться и умирать за бессмертные идеалы национал-социализма, а не упражняться в альпинизме! Гальдер! Где Гальдер?! Теперь вы видите, как благодаря вам и вам подобным исполняются мои приказы! Почему никто не остановил этих придурков? Я спрашиваю вас – почему?! Почему?! Почему?!

Три часа кряду фюрер бился в жесточайшей экзистенциальной истерике на глазах очумевших от ужаса и потрясения офицеров «Вервольфа». Три часа зал безмолвствовал в ответ. Его лицо меняло цвет, как труп до погребения. Его неистощимое неистовство завораживало, перебивало сон и аппетит, внушало кому суеверный страх, а кому благоговение и слепую веру в Гитлера как в сверхчеловека.

Наконец, окончательно выбившись из сил, Гитлер обвел зал потерявшими живой блеск глазами.

– Шпеер, – глухим голосом обратился он к своему любимцу, – что там говорил этот шайскерл про разорванный флаг?

– Он сказал, мой фюрер, что… ветром разорвало имперский военный флаг, установленный на вершине Эльбруса. Кажется… так.

– Это дурной знак, Шпеер! Это очень дурной знак!

Гитлер повернулся спиной к залу, и даже стоявшие рядом Шпеер и Геринг с трудом разобрали, что прошептали его посиневшие губы:

– Победит тот, кто сбросит вражеское знамя с Эльбруса… Все пропало!

Глава 26

При виде взбешенного фюрера, замершего на пороге своих апартаментов, даже громовержца Зевса хватил бы удар. Но штурмбаннфюрер Хайнц Линге, камердинер фюрера, не мог позволить себе такой роскоши.

Как Золушка прежде, чем пойти на королевский бал, должна была наколоть дров, затопить печь, перебрать пшено, переделать еще тысячу абсолютно ненужных лично ей дел и под конец познать самое себя, так и Линге перед тем, как сойти с ума или умереть, должен был сперва встретить и успокоить своего господина, скормить ему вечернюю циклопическую дозу мореллевских снадобий, переодеть и уложить в постель и только после всего этого делать с собой все что угодно, но, конечно, таким образом, чтобы не позднее десяти утра, как всегда, положить на стул возле спальни Гитлера свежую корреспонденцию и очки, а ровно в одиннадцать после еле слышного, но вполне отчетливого стука в дверь по-джентльменски поприветствовать его раз и навсегда заученными словами:

– Доброе утро, мой фюрер! Уже пора!

Нельзя сказать, что возникшее в дверном проеме обезображенное гневом лицо бога не вызвало в Линге никакого содрогания души. И, конечно, первое, что подумал верный оберлакей по поводу неадекватного состояния своего хозяина, – не связано ли оно с утренним конфликтом с камердинером Юнге из-за длины черных форменных брюк. Но, так как был уже поздний вечер, гнев фюрера беспрецедентен, а шайскерл Юнге, кажется, все еще жив, Линге отмел эту версию как несостоятельную.

Значит, опять виной всему эти паршивые генералы, и в первую очередь этот старый строптивец Гальдер, который своими мелочными придирками укорачивает жизнь божества почище яда замедленного действия!

С тех пор как в тридцать пятом он, солдат «Лейбштандарта Адольф Гитлер», после окончания курса в школе гостиничного бизнеса был назначен ординарцем, а вскоре и личным слугой фюрера, Линге ни разу не позволил себе критически взглянуть на него.

Первое слово, которому Робинзон научил Пятницу, было «хозяин». Наверное, Линге родился с этим словом на языке, и Гитлеру не пришлось тратить время на его воспитание.

Хозяин, он же бог, был многолик и велик во всех лицах. И когда, как разъяренная гиена, рычал и плевался при виде мореллевских лекарств, и когда для своей порнографической коллекции фотографировал обнаженные ягодицы Евы, и когда нагую заставлял ее делать шпагат и читать ему всю ночь напролет роман Боккаччо с пикантными подробностями из жизни монахинь, и когда заставлял женщин унижать и бить его для «обретения неограниченной власти и воскрешения в себе сверхчеловека», и тогда, когда после безумного объявления фатальной для Германии войны США фюрер беззаботно упивался приключенческим романом, делал странные сюрреалистические архитектурные наброски и вместе с главным адъютантом Шаубом с детской улыбкой на лице рассматривал цветные диапозитивы голых танцовщиц, а потом до одури выгуливал подаренного Борманом шотландского терьера Барли.

Бог оставался богом и в блестящей военной униформе, и в мятой-перемятой с бурыми пятнами кофе старомодной пижаме, и с тщательно подогнанной под образ «фюрера всех немцев» гофманской челкой на лбу, в соплях и слюнях от сорокаградусной температуры, в минуты крайнего сосредоточения и в момент безудержной истерики, когда его лицо становилось похоже на мазню бездарного уличного абстракциониста.

Линге знал, что Гитлер легко выступал в зале, переполненном коммунистами и агентами полиции, но панически боялся снега и льда.

Но больше всего, и над этим Линге старался никогда не задумываться, Гитлер боялся презираемых и ненавидимых им евреев. Потому, что именно евреи, как шептал он Линге в минуты полнейшего душевного расстройства и связанной с ним же патологической откровенности, так вот, именно евреи и есть порождение льда и снега, дьявола и всех темных сил Валгаллы и сами способны в обличии того или иного народа насмерть перессорить их между собой, смешать живое с мертвым, друзей и врагов и что даже он, Линге, очень может быть, уже давно является тайным вместилищем какого-нибудь еврея и в нужный для него момент вопреки своей воле подсыплет ему, Гитлеру, в кофе яд или ночью, как Калигула Тиберия, удавит подушкой.

Напрасно Линге указывал фюреру на свою истинно арийскую внешность. Тот был неумолим: сама жизнь убедила его, что чем больше немец похож на арийца, тем больше у него шансов оказаться скрытым евреем. И только он, Гитлер, знает, как покончить с этой сатанинской расой, – скопом, не вдаваясь в подробности, раз и навсегда! И скоро, очень скоро пробьет час решительных действий!