Сергей Кравченко - Книжное дело Страница 23

Медведь разодрал несчастное лицо, которое и так пострадало в боях. Сначала — за царя Ивана под Коккенгаузеном, — ливонский рыцарь в схватке один на один дотянулся до головы Дионисия огромным мечом; затем в Москве — из-за искусства. Неблагодарный монарх приговорил героя к исполнению роли предателя в Константинопольской трагедии — огненном действе на воде. Дионисия чуть живьем не сожгли на плавучем мосту под стенами Кремля. Правда, он перед этим в некотором роде покушался на жизнь «постановщика». Очень ему хотелось угробить ненавистного тирана.

После московской пьесы шрамы воина дополнились страшными ожогами. А вот теперь еще и медведь! Впрочем, главное — голубые глаза — слава Господу! — снова уцелели.

Грудь Дионисия была изорвана, но старый лекарь сообщил, что кровь тратится медленно, а значит, больной может выжить.

Никандр шикнул на свитских, чтоб пару ночей не спали — молились за жизнь и душу героя. Свита обиженно побожилась не спать весь Петров пост.

Никандр хотел удалиться, но Дионисий позвал его. Он звал и ранее, — так получалось по ходу бреда, но в этот раз архиепископ прислушался.

Дионисий умолял святого отца одуматься, — Никандр нахмурился и отогнал свиту прочь.

Одуматься следовало в недопустимом промедлении, — пауза, тяжкое дыхание, стон.

Промедление касается главного, первостепенного долга церкви, — пауза, всхлипы, стон с подвыванием.

Главный долг церкви — крестить мир во имя Господа…

«Мы только этим и занимаемся!», — проворчал Никандр.

Дионисий будто услышал и быстро заговорил о необходимости освящения каждого кустика, каждой травинки, о распространении обязательного обряда крещения на все живое. Что ж мы только людей крестим? А других тварей Божьих? Они же из-за нас страдают! Изгнаны из Рая похотью Адама и Евы. Разве не наш долг вернуть им райское блаженство?

Дионисий замолчал, облизнул лопнувшие губы и прохрипел:

— Медведей!.. Медведей нужно крестить!

«Странно, — бормотал про себя Никандр, удаляясь в архиепископские палаты, — болен, бредит, но суть неожиданную видит! Воистину, Господь руководит устами поверженных!».

В это же время в Вильне, в старинном замке, в острых лучах полуденного солнца, пронзающего каменный зал через высокие окна, сидели два человека. Они были русскими европейцами: первый — литовский князь Константин Константинович Острожский, русский по крови и православный по вере, второй — князь Андрей Михайлович Курбский, русский по происхождению от святого Александра Невского, московской службе и тайной претензии на царство. Европейцами собеседники могли также считаться по образованию и воспитанию. Оба умели читать, писать, сложно мыслить и красиво излагать свои мысли на нескольких языках. Неудивительно, что столь образованные господа встретились посреди разгромленной прибалтийской Европы. Острожский в Литовско-Киевской Руси жил испокон веку. Курбский командовал здесь русской кавалерией. Они встретились у книжной лавки, выпивали уже не раз, и повод для застольного обсуждения находили легко.

Сегодня просвещенная беседа витала около культуры. Такая уж это штука, что куда ни кинь, обязательно упрешься в культуру. Тронешь войну, — окажется, что грязная, кровавая бойня удается лучше, если ее грамотно, культурно спланировать. Возьмешь политику, — тут и вовсе, — чем просвещеннее государь, тем легче народу управляться с хозяйством. А особенно приятно культура влияет на повседневный обиход. Не правда ли, здорово, когда ухоженный, причесанный, не пьяный бюргер прогуливается с лакированной тростью по берегу Вислы или Даугавы, читает поучительную книжку в кругу внимательных друзей, выражается совершенно невинно.

— В одном, сударь, можно согласиться, — изрек Острожский, хоть с ним никто не спорил, — культура порождается Господом, проистекает с небес и вливается в рабов Божьих посредством книги.

— Совершенно верно, князь, — соглашался Курбский, поднимая хрусталь за просвещение.

Далее князья согласились и на том, что книга должна быть доступной множеству граждан, а после пятого тоста и на том, — о, Господи, прости нашу дерзость! — что книга должна быть всеохватной. То есть, касаться не только вопросов веры, но и более простых предметов, в которые нет нужды возвышенно верить, но которые полезно обыденно знать.

Самое странное, что мера выпитого рейнвейна в этот знаменательный летний день действовала совершенно не по-русски. То есть, чем больше пили два русских князя, тем правильнее, стройнее выстраивались их мысли, тем ценнее получались выводы из философских рассуждений. А ведь в России у русских обычно бывает наоборот?!

Ну, не Россия это все-таки была! И не последние это были русские!

Сбивая пустые бутылки, обмениваясь на прощанье латинскими и греческими афоризмами, князь Андрей и князь Константин совершили самое ценное действие, какое только могут совершить два выпивших человека. Они поклялись перед ликом Господа, — умильный взгляд в стрельчатое окно и троекратное крестное знамение, — что всеми фибрами души, всеми силами тела, всеми доступными денежными средствами будут содействовать просвещению любимого русского народа, распространению книжной науки, а, следовательно, — общему окультуриванию родной нации.

Аминь! Бутылка в пол, брызги стекла по камню!

И когда два друга были уже на воздухе, вдали от каменных стен с их каверзной акустикой, Андрей шепнул Константину, что настоящую культуру на Руси завести нельзя, пока не вырубишь проклятый Рюриков корень. Острожский отвечал Рюриковичу Курбскому, что вырубить можно, и без всякого оружия! Нужно только напечатать побольше светской литературы, дать ее почитать народу, и народ наш сразу поймет, что Рюриковичи — мусор, плесень. Он просто перешагнет через них, переплюнет и пойдет вольной шляхетской дорогой к царству всеобщего гражданского равенства.

Тут полуденная температура сложилась с винным градусом, и товарищи-князья потеряли причинно-следственную нить. Курбскому казалось, что сначала нужно рубить, потом печатать, а Острожскому, — что печатать раньше — рубить после. Солнце взорвалось, князья расстались при своих убеждениях, но завет их сохранился в веках.

Глава 19. Русалка озера Неро

Федя Смирной оторвался от полка на полдороги между Переяславлем и Ростовом. Он погнал коня на север и в один прекрасный день въехал в лесную деревню Иваново-Марьино. Собственно, никакой деревни он на месте не застал — она то ли в Белом озере утонула, то ли к Великому Солнцу вознеслась. Остался только выжженный круг да несколько безумных старцев в окраинных землянках. Их, видимо, забыли при вознесении.

Федя долго обхаживал стариков, кормил, поил, успокаивал. И узнал наконец горькую правду: поселение его возлюбленной Вельяны сожжено грубыми людьми на черных конях, в черных рясах и с черными сердцами.

— А ваши люди где? — спросил Федя, задыхаясь слезой.

— А кто где, — был ответ, — одни утонули, другие сгорели, третьи в лесу сидят, раньше осени назад не собираются. Иных черные увели с собой.

С тяжелым сердцем Федя поворотил коня. Своих встретил уже в Ростове.

Шел трехдневный срок привыкания к местности, и люди Сомова бойко приценялись к щенкам на ростовском базаре. Люди Скуратова, напротив, отдыхали в лесах, то есть, одни занимались разведкой, другие — тактической подготовкой.

Глухов сходил к Острогу, несколько дней и ночей провел на деревьях. После его возвращения на полянке скуратовского лагеря собрался малый совет. Вот что посоветовали друг другу Глухов, Смирной, Сомов и Скуратов.

Глухов говорил первым.

— В Остроге много народу. Толкутся новобранцы — откуда не поймешь. Какой-то северный монастырь, — очень уж тихоходны, к верховой езде не годны вовсе. На месте и большой постоянный отряд. Эти ходят уверенно, коней прогуливают легко, по вечерам устраивают скачки по кругу с рубкой тыквенных голов. «Стариков» больше сотни, они постоянно живут в особых срубах. Есть в Остроге и какие-то дети — десятка полтора пацанов нехотя принимают участие в пехотных занятиях и с удовольствием скачут верхом. Уход за лошадьми — полностью на них. Еще замечены «священнослужители». Несколько худых, замызганных монахов околачиваются вблизи церковного сруба, который опознается по колоколенке — сторожевой вышке. В последний день произошло некоторое оживление. Застучала кузница, на нескольких телегах меняли оси и колеса, лошадей подводили на перековку, охапками подносили короткие копья — править или точить.

— В поход собираются, — протянул Гришка.

— Они только что из похода, — грустно кивнул Смирной. На Белое озеро ходили. Сожгли лесное село, порубили местных нехристей, несколько детей увели с собой.

— Не пойму, зачем им дети, — проговорил Егор, помешивая в котелке кашу, — но попадись мне! Порву за детей!