Жорж Бордонов - Огненный пес Страница 23

— А я считаю, что вы несколько пренебрегаете своим здоровьем. По крайней мере, питались-то вы нормально? Мне сообщили, что раз в неделю мясник доставлял вам мясо, ваша служанка жарила его все сразу, а вы жили внизу, вместе с вашими собаками. Это правда?

— Да, так оно и есть, все верно вам рассказали. Мои собаки чувствуют себя прекрасно!

Не удержавшись, он все-таки вставил шпильку, потом стряхнул пепел из трубки в пепельницу в форме шара, оранжевую от никотина.

— Эти выступающие вены на висках… Раньше они были не заметны.

— Очевидно, дело в том, что я не могу ни помолодеть, ни стать красивее.

— Но вы могли бы посоветоваться с врачом относительно этих вен.

— Нет, Жанна. Только не это. Попросите меня достать луну с неба, и я ее достану, но только не вынуждайте консультироваться у лекаря. Врачи — просто дешевые отравители. Не будь Фагона, Людовик XIV, без сомнения, дотянул бы свой век. Так что прежде всего я забочусь о себе. Валери прописала мне отвары из трав, разные, в зависимости от времени года. Я чувствую себя превосходно. Свежий воздух — это лучший доктор.

Наступила новая пауза, заполненная лишь движением иголки и потрескиванием полена в камине. Господин де Катрелис набивал свою трубку. Внезапно «Мадам» прервала свою работу и рискнула:

— Такие дни, как этот, заставляют многое осознавать.

— Что именно, моя прекрасная Жанна?

— Например, то, что мы стали старыми.

Он обнял ее, поцеловал в щеку, потом в висок.

— Ты так считаешь? — спросил он, обращаясь к ней на «ты», как во времена тех кратких, но бурных встреч, после которых родились их сын и дочь.

Рядом с ним лежало тело, нисколько не утратившее своей былой красоты и привлекательности. На его плече покоилась изящная головка с распущенными волосами. В комнате стоял сильный аромат цветов, он вдыхал его, и сердце влюбленно билось рядом с ее блестящей кожей. Но он не мог уснуть. Сон бежал от него, душа бодрствовала. Как всегда, опьянев от охоты за сном, она и теперь отправилась в страну фантазии. В такие минуты он часто испытывал ощущение, что становится лучше или просто наконец начинает жить возвышенной жизнью. Это было также время принятия важных решений, редко, если не сказать никогда, не исполняемых. Он грезил наяву, с открытыми глазами, и эти грезы согревало счастливое дыхание жены. Но вот утренний рассвет заставлял бледнеть оконные стекла и выводил из оцепенения задремавших было бесов. Рассветы опасны для характеров такого склада.

Он вспомнил их свадебную ночь. Он не мог дождаться окончания застолья и открытия бала и с трудом выдерживал разглагольствования гостей, влажный взгляд Иоахима де Шаблена. Под каким-то предлогом он вывел Жанну во двор Пюи-Шаблена. Двор был забит до отказа разными экипажами. Он подсадил Жанну на первую попавшуюся лошадь и сквозь ветреную ночь увез ее в Бопюи, как кречет уносит свою добычу или разбойник свои трофеи. Ее руки обвивали его шею, ее губы смеялись рядом с его губами. Это была не свадьба, а похищение. Внезапно сквозь раскачиваемые ветром деревья, в свете полной луны, показался фасад старого Бопюи. Он поднял Жанну на руки и бросился вверх по лестнице. Под сводами замка было темно, но он знал путь наизусть! Он внес ее в дальнюю комнату, такую неуютную, и там они стали мужем и женой. Потом она заснула таким же счастливым сном, как и теперь. Ему казалось, он слышит в глубине своей души песнь свершившейся любви, прославляющую его триумф.

Какая другая женщина согласилась бы жить в этой крепости? Какая другая вообще могла бы любить его, сурового Катрелиса, такого необщительного, полного пренебрежения к общепринятым правилам, а, может быть, даже страшно подумать, и никогда не знавшего их? Всем была известна печальная история его юности. Тайна, которая окружала исчезновение его родителей, пугала людей, приобретала с годами ореол тяжелого семейного порока. Его страстное увлечение охотой на волков поражало и тревожило всех. Иоахим горячо восставал против этого брака, но Жанна сказала: «Я не могу отказать ему. Совершенно необходимо, чтобы кто-нибудь сделал его счастливым».

Взамен он сделал ее несчастной. О! Конечно, он не заслуживал подобной женщины! В первые годы супружества он вел себя почти «прилично» и, хотя уходил на рассвете, но возвращался в ночи, откладывая до утра травлю волка. Но постепенно он перенес место охоты в Бретань, купил мельницу в Гурнаве, чтобы удовлетворить свою ненасытную страсть, забыть… Забыть что? Эту милую, добрую улыбку, благородную сдержанность, это лицо ангела в образе человеческом, эту ее всепрощающую мягкость, своих детей, свои обширные владения?

Он постоянно возвращался в Бопюи с твердым намерением больше не уезжать. И всегда находил Жанну внимательной и уважительной по отношению к нему. И тогда, охваченный угрызениями совести и стыдом за свое поведение и поступки, он начинал стараться быть хорошим супругом, отцом, хозяином. Из последних сил пытался он заставить себя заинтересоваться всем этим. Это было подобие лекарства, действующего против хронического отравления, когда дают пилюли умирающему больному вовсе не от его болезни, а просто чтобы освободить его от навязчивых мыслей. Проходил месяц или два. И он не мог больше вести эту счастливую жизнь! Все его удручало, даже его жена. И он удирал из собственного дома со всех ног, как вор. И вот опять это начиналось! Он не мог быть счастливым! Жить как все! Неистовая сила, жившая в нем, не находила выхода в лоне семьи. Желание величия, составлявшее основу его характера, не могло довольствоваться спокойствием и благополучием. Ему необходимо было сражаться, хитрить, рисковать. От этого постоянного и мучительного беспокойства его избавляли лишь заливистый лай собак, веселые звуки рожка и галоп во весь дух. Он иногда задавался вопросом, почему он такой, какова природа этих отклонений сознания, и честно старался стать похожим на других. Но, обезьянничая, он чувствовал, как его охватывает страшная меланхолия, прикидывающаяся причудами, хлесткими шутками и другими странностями его характера. Вполне возможно, и, даже очень вероятно, что Бопюи слишком о многом ему напоминал, что здесь он дышал, как говорил пастух Жудикаэль, «отравленным воздухом». Травмированный смертью отца, он возвращался в это злополучное место как бы против собственной воли и убегал отсюда всегда на грани безумия. Но если кто-нибудь высказал бы ему подобное предположение, какой приступ ярости вызвал бы он! Господин де Катрелис верил, что любит старый Бопюи так же, как некоторые больные любят свою болезнь и наслаждаются ею. Однако он согласился на то, чтобы его жена построила новый замок, и это так же верно, как и то, что всякое существо двойственно по натуре и часто, возражая против чего-либо, на самом деле утверждает это. Но кто распутает этот клубок противоречий? Достаточно ли для этого одной воли? До сих пор она неизбежно терпела неудачу. Между тем пример дал свои плоды: «Выдра» усвоил его стиль жизни. Неспособный вести себя спокойно, он, похоже, избегал своих домашних и с пикой на плече, в нелепой кожаной шляпе, которую все в округе сравнивали со шлемом Дон Кихота, вместе с мокрыми собаками и сплошь покрытыми грязью помощниками бродил вдоль реки. Как и его отец, он воображал, что полезен обществу, и не упускал случая высказать очередной тезис о «вредности» выдр. С таким же успехом он мог бы охотиться на соловьев или кукушек, если бы на него нашло такое желание, и, без сомнения, нашел бы убедительные, на его взгляд, доводы, чтобы уничтожать этих птиц. «Бомбардо» охотился на другую дичь, которую крестьяне называли «куропатка в чепчике». Он отказывался заводить семью, быть может, из эгоизма или потому, что не слишком высоко ценил преимущества семейной жизни. Маленький Жан рос в Ла Перьере в одиночестве и, постоянно видя свою мать грустной, становился не по возрасту серьезным. Что еще будет с ним? Как он будет вести себя, став взрослым, и чем руководствоваться? Один «Эпаминонд» был «как все», и даже слишком: по этой причине господин де Катрелис оценивал его будущее, во всяком случае, до последней встречи с ним, очень невысоко, говаривая: «Род поворачивает в нем». Но может ли кто-нибудь сказать, в чем виноват был он сам, глава семьи? Но, видимо, все-таки виноват, раз судьба ожесточилась против женщин этой семьи. У мужчин Катрелисов испокон веку были свои нравы: они воевали обычно где-то далеко от дома, а возвращались в него только для того, чтобы восстановить силы и заодно зачать потомство, а потом вновь уходили. Времена изменились, но Катрелисы, и особенно он, самый несгибаемый из всех, не желали принимать эти «сентиментальные нововведения». Им хотелось быть по-прежнему свободными, как птицы. Им хотелось… очень многого, но и сами они не могли бы точно сформулировать, чего именно. Это была их природная склонность, и они ей следовали просто потому, что привыкли кротко повиноваться судьбе. Но порой их собственный, у каждого особенный «гений» тащил их неведомо куда, словно бы насильно, опрокидывая за ненужностью все их раскаяния и размышления.