Далия Трускиновская - Сиамский ангел Страница 23

Андрей Федорович быстрым шагом поспешил прочь с рынка, даже перешел на бег. Он торопился домой — туда, где Прасковья все сделала по вкусу полковника Петрова, словно бы ждала его из долгого похода.

Он без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.

— Ты что, Андрей Федорович? — хмуро спросила Прасковья. Она смирилась с тем, что безумную барыню следует называть именно так, но всякий раз это было — как по сердцу ножом.

— Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, — неожиданно тонким голосом отвечал Андрей Федорович, — а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!

Прасковья отяжелела. Живя в покое, занимаясь лишь домашними делами, совершая неторопливые походы к Сытному рынку и обратно, она утратила подвижность — и задыхалась, спеша к указанному месту.

Перечить Андрею Федоровичу ей и на ум бы не взошло. Она поверила — еще и потому, что дитя было ей обещано тем же Андреем Федоровичем. И она спешила, не слишком задумываясь — как, каким образом ей у Смоленского кладбища достанется сын.

Пока она торопливо собиралась, Андрей Федорович встал на колени перед образами и принялся довольно громко читать канон. Прасковья вроде и не вслушивалась — но сейчас, спеша и не имея в голове никаких будничных мыслей, она вдруг воссоздала прозвучавшие слова… или те, которые звучали в эту самую минуту и донеслись до нее непостижимым образом?..

Андрей Федорович читал канон на исход души, и чем далее — тем более ощущал себя той, от чьего имени обращался к Господу:

— …вспоминая непотребные мысли, поступки души моей, люто уязвляюсь стрелами совести. Но Ты, Всечистая, милостиво склонившись к душе моей, будь мне ходатаицей перед Господом…

Этот канон он не знал так отчетливо, как прочие молитвы, и дополнял своими словами, и сбивался, но упорно продолжал, а одновременно с движением уст говорила и душа.

— Вот видишь, я же молюсь за нее! — с неожиданной радостью возглашала душа. — Я не дам ей уйти без молитвы! Больше — некому, а я молюсь и плачу, плачу и молюсь…

Действительно — слезы, которых уж сколько лет не знал Андрей Федорович, взяли да и потекли, легко, привольно, не заставляя лицо кривиться, не затрудняя дыхания.

Канон звучал — а Прасковья догадалась взять извозчика и, не доезжая кладбища, увидела толпу на перекрестке. Она расплатилась, сошла и спросила у первой же бабы, что стояла с краю, поднявшись на цыпочки и заглядывая поверх плеч:

— Что это там делается?

— А женщину карета сбила и ускакала, — с обидой отвечала баба. — Лазоревая карета, знатная, и кучер — зверь! А она, бедняжка, на сносях! Тут же упала и рожать стала.

— А кто такова?

— Да кто ж ее знает!

Прасковья, высокая и тяжелая, легко проложила себе дорогу и оказалась у лежащей на земле Анеты. Там же стояли на коленях две пожилые женщины, не побоявшиеся крови и грязи. Они приняли ребенка и уже одернули на Анете подол комнатного платья.

— К нам, к нам! — с таким криком пробилась к ним девчонка лет пятнадцати. — К нам несите! У нас уже воду греют!

Ребенок был уже завернут в клок Анетиной нижней юбки. Нечаянная повитуха передала его девчонке и с трудом встала, а вторая передвинулась ближе к голове Анеты и стала ее похлопывать по щекам.

— Очнись, голубушка! Сына Бог послал!

— Не очнется, — сказала Прасковья. — Царствие ей небесное.

— А ты почем знаешь?

Объяснить это знание по-простому Прасковья не могла — и сказала правду:

— Меня Андрей Федорович за младенцем сюда послал.

— Вот оно что!.. Андрей Федорович?! Ну, тогда…

— Ты погоди, — сказала повитуха. — В дом занесем, обмоем, запеленаем, тогда и бери. А так — нехорошо.

— Может, он и ее назвал, мать-то? — спросил старичок из кладбищенских, что кормятся при покойниках. — А то обмывать, хоронить надо — а на чей счет? Ему-то, поди, ведомо…

Прасковья поглядела на неподвижное лицо с полуоткрытым ртом. Возникло у нее было подозрение, что эту женщину она когда-то видела молодой и нарядной, но воли своим воспоминаниям Прасковья не дала — чего доброго, тогда придется, если по совести, искать родню, искать отца ребенка. А дитя было обещано ей!

— Я за все заплачу, — сказала Прасковья. — Сходи, дедушка, за носилками, вот тебе рубль, пусть и обмоют, и сделают все, как надобно. А я вечером приеду, об отпевании условлюсь.

— Царствие ей небесное, — поглядев на покойницу, молвил кладбищенский старичок. — Вот ведь нашлась добрая душа, на тот свет чин чином проводит… посчастливилось…

Вокруг был свет. Свет — и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те — плыли, качались.

Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.

Это еще был не суд — это еще только к ним обращались с вопросом. И невысказанный вопрос этот был — ну, как же вы дальше-то жить собираетесь после всего, что с вами обоими произошло?

Андрей Федорович вздохнул. Ему было непередаваемо стыдно за свою обветшавшую одежку, в особенности — за бывшие красными штаны. Он понимал, что представляет собой срамное зрелище.

Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни. И безмолвно оправдывался — столько лет петербургскую грязь месить, так кому угодно она к ногам намертво прилипнет, не только ангелу…

Он первым ощутил, что вопрос иссяк и начался призыв.

— Не могу, Господи! — сказал ангел. Крылья приподнялись да и опали. На них почти не осталось перьев.

И тут он увидел собрата. Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.

Следующим ощущением бы приказ.

Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела — и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.

Андрей Федорович повернулся к своему спутнику — и все понял.

Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи.

— Не надо мне этого, — сказала Ксения. — Тесно душе!..

И поняла в ответ — тесно в оковах былой любви, но есть продолжение у жизни, есть любовь иная, и если найти в себе силы, чтобы следовать за ней, — то прекрасно, а если силы иссякли — не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного в этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске…

Ангел взмыл, сделал над ней круг на новых своих, трепещущих крыльях. И Ксения поняла, что больше нет ему нужды сопровождать каждый ее шаг — став ослушником, как ему казалось, став изгоем, погрузившись в земную грязь, он вывел ее на истинный путь — и прощен, и вознагражден.

Тепло улыбки Господней озарило ее. Казалось, ее спрашивают — коли не мужской наряд, так что бы она хотела иметь на себе, вернувшись обратно?

— Зеленое и красное, — уверенно отвечала она. — Меня все в зеленом и красном знают.

И получила на то Его согласие…

Варенька Голубева кофея еще не любила. У нее и без кофея бодрости хватало, в семнадцать-то лет. Она садилась пить с матерью и соседками, потому что так казалась себе взрослой хозяйкой. А вот матери кофея хотелось постоянно — и в доме, экономя на всем прочем, всегда имели запас кофейных зерен и сахара.

Смолов сколько надобно на ручной мельничке, Варенька поставила на стол недавно купленную спиртовку и кофейник. Тут без стука вошла женщина в новой зеленой кофте и красной юбке.

Варенька не сразу и признала гостью. Хорошо, мать догадалась:

— Это ты, Андрей Федорович?

Ксения махнула на нее рукой, как на человека, который выдумал некстати поминать давние дела, и обратилась к девушке:

— Ты тут, красавица, кофе варишь, а муж твой жену хоронит на Охте! Беги скорее туда!

— Спаси и сохрани! — отвечала та. — Откуда ж муж, когда у меня еще и жениха-то не было? Тебе ли не знать?..

— Ступай, ступай скорее! — повторяла Ксения.

— Пойдем, поглядим, — решила Варенькина мать. — Андрей Федорович попусту не скажет…

— Какой-то муж, какую-то жену хоронит?! — глаза у Вареньки сделались круглые, и вдруг лицо зарумянилось. — Да не пойду я!..

— Иди, говорят тебе! — прикрикнула Ксения.

Мать с дочерью поспешили, куда велено.

И точно — увидели похоронную процессию.

— Гляди ты, права блаженненькая, — прошептала мать Вареньке и тут же обратилась к женщинам, которые если и были родней покойнику, то дальней: — Кого хоронят, милые мои?