Владимир Афиногенов - Белые лодьи Страница 24

Около берега качались на воде, словно поплавки, привязанные к мосткам рыбацкие лодки: время уже было далеко за полдень, и рыбаки давно разбрелись по домам, с тем чтобы завтра чуть свет прийти сюда и на утлой лодчонке снова уйти далеко от берега, где совсем небезопасно даже на большом судне.

Вдоль мостков тянулись деревянные ряды, служившие, видимо, прилавками. Сюда свозили свежую рыбу и продавали. А часть отправляли в засолочные.

Потом мы увидели, как из-за скалы, ребром выпиравшей в море, выскочила похожая на славянскую лодью галера, небольшая, гребцов на тридцать. Она легко скользила по воде, приближаясь к нам.

— Это спешит навстречу путеводная галера, высланная начальником гарнизона. Она и поведет нас в бухту.

Галера привела нас в Прекрасную Гавань.

На причал выбежали встречать толпы горожан. Среди них находились дети и даже старики. Пока мы подходили к берегу, собравшиеся обменивались своими мнениями, которые хорошо были слышны нам.

— Смотрите, нос судна похож на голову меч-рыбы!

— «Стре-ла»… — Лет тридцати мужчина, занимающий в городе почётную должность, судя по тому, что был в тоге с пурпурной каймой, обратился к молодому, стоящему на прибрежном песке прямо у воды: — Видел камень напротив лупанара? Чего?! Не видел, говоришь… Хочешь этим сказать, что заведение Асафа стороной обходишь… Врёшь, удалец! Он, этот камень, прямо у входа к блудницам вкопан… Так что ты не мог его не заметить. А на нём надпись, посвящённая Юпитеру, которую сделал моряк со «Стрелы»…

— С этой?

— Конечно, с другой «Стрелы», дурачок. Теперь я вижу, что ты и впрямь ещё в лупанаре не был… Там эта надпись сделана четыреста лет назад.

Тут мы увидели, как стражники разъединили толпу и в образовавшийся проход прошли протосфарий, которого можно было узнать сразу по дивитиссию[62] и крупной фибуле на груди — золотой застёжке. Впереди него комискорт[63] нёс святую хоругвь — широкое полотнище красного цвета с золотым ликом Христа Пантократора. Такую же хоругвь имел раньше каждый римский город, только орла на ней теперь заменил образ Иисуса.

За ними шёл митрополит. Он осенил толпу серебряным крестом, и толпа встала на колени.

Константин спустился в каюту и вскоре появился в белой одежде, с золотым крестом на груди и панагией святого Павла. В руках философ держал свёрнутые в трубочку грамоты василевса и патриарха Фотия.

После церемонии встречи и екфрасиса[64] в церкви святого Созонта, считавшейся здесь дворовой, нам отвели для постоя двухэтажный дом с каменными пристройками для проживания солдат; матросы с невольниками, их надсмотрщиками и капитаном остались на диере в гавани.

Константин прилёг отдыхать, а мне слова о надписи на камне напротив лупанара почему-то не давали покоя, и так захотелось взглянуть на эту надпись четырёхсотлетней давности, что я не удержался (неужели дьявол вводит меня в искушение?!) и, дав себе обет сотворить потом во искупление греха двести молитв, надел поверх монашеской рясы паллий[65] и вышел на улицу. Лупанар я сразу нашёл по жёлтым одеждам его обитательниц, сидевших и бродивших по двору. Завидев меня, одна из блудниц, бойкая на язык, крутобёдрая, с тонкой талией и миндалевидными, орехового цвета глазами, сказала:

— Эй, человек, ты, наверное, с византийской диеры… В своём городе я всех мужчин наперечёт знаю… — И засмеялась, ведьма, а рядом с ней стоящие развратницы засмеялись тоже. — Но по твоему постному злому лицу вижу, что проку от тебя никакого нашей сестре не будет.

Не обращая более внимания на неё, я отыскал камень из крепкого известняка, вкопанный у угла лупанара, и стал читать выбитые на нём слова:

«Кай Валерий Валент, моряк Мезийского флавиева флота, либурна[66] «Стрела», поставил алтарь Юпитеру Лучшему Величайшему».

Посвящал надпись моряк богу, а сам, наверное, не раз бывал в притоне разврата. Человеческое лицемерие… Господи, прости, как я смею думать о человеке, которого не видел и который жил-то несколько столетий назад?! А он, может быть, безгрешен… Но внутренний голос стал твердить мне: «Человек — и безгрешен?! Быть такого не может… Вспомни его первородный грех. Разве сие тому не доказательство? Да что там человек…

А падшие ангелы, превратившиеся в бесов?… Ведь их первыми грехами являлись зависть и гордость…»

Пока я думал, ко мне подошла тоненькая, как тростиночка, белокурая обитательница лупанара.

— Что вы так внимательно изучаете? — полюбопытствовала она.

— Скажи, красавица, а как этот камень с алтаря попал сюда?

— Когда базилику Двенадцати апостолов строили, прежний, языческий храм разобрали, хорошие камни в дело пошли, а ненужные выбросили. А папашка наш взял и приволок вот этот и в землю вкопал.

— Кто-кто? — переспросил я удивлённо.

— Наш хозяин Асаф. Он сказал: «Пусть этот камень будет стоять здесь в память о посетителях наших, среди которых немало моряков…»

— Весёлый у вас папашка…

— Весёлый, — в тон мне ответила молоденькая женщина.

Я взглянул на её доверчивое лицо. Была в нём какая-то детскость, доброта и нежность. «Папашка… Хозяин… Ведь конечно же она в этом доме не по своей воле…» И сердце моё облилось кровью.

Когда я вернулся, отец Константин спросил меня, куда я ходил, накинув паллий, чтоб не быть узнанным.

— В лупанар, — смеясь, ответил я.

— Куда? Куда? — изумился философ, да так, что брови его полезли кверху.

Тогда я рассказал ему об искушении увидеть языческий камень на углу притона и об обете, данном на двести молитв. Константин заметно успокоился, но попенял мне:

Нельзя, Леонтий, поддаваться страстям, ибо они влекут человека в пропасть… Как одного тут служителя церкви низринули, ключаря храма Двенадцати апостолов… Пока ты к камню ходил, я беседовал с пресвитером этого храма отцом Владимиром, посетившим наш дом по поручению митрополита Георгия. Семь месяцев назад, в начале весны, рассказал отец Владимир, за покушение на жизнь священнослужителя посадили одного стражника в подвал базилики. Так их ключарь напился пьяным, пошёл в лупанар и потерял ключи. Судя по всему, его напоили, повели к блудницам, а ключи украли. Когда пришли к подвалу, чтобы вести на казнь преступника, спросили ключи у ключаря, тот развёл руками, мол, нет их у меня, и на колени — бух! — пред пресвитером: «Отец, прости, бес попутал…» И рассказал о грехопадении… Искали, искали ключи — нашли на дне крещального колодца, открыли подвал — никого, одни лишь крысы побежали по разным углам, а из каменных стен крючья с цепями вырваны… Украли преступника. Водворили ключаря на его место, да и делов-то. Потом этого ключаря отлучили от церкви и в солдаты отдали. Так- то, Леонтий… А всё оттого, что человек страсти свои не обуздал. Норовист сильно человек-то!..

— А почему пресвитер рассказал тебе об этом, Константин?

— Да, видать, случай с ключарём задел их сильно… Вот разговоры и не унимаются. И отец Владимир решился сам рассказать о нём.

Тут вспомнились мне строки из книги Бытия, и я проговорил их вслух:

— «Но земля растлилась перед лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями. И воззрел Господь Бог на землю, и вот она растленна, ибо всякая плоть извратила путь свой на земле».

Сказал я это, и перед глазами возникло доверчивое, доброе лицо обитательницы лупанара; слезы покатились по моим щекам. Увидя их, Константин спросил:

— Почему ты плачешь, сын мой?

— Это слезы очищения.

И тогда Константин положил на мою голову руку свою.

— Хорошо. Эти слезы твои как роса с неба…

После его слов на сердце стало тепло, и я успокоился.

— Леонтий, а знаешь что?… — вдруг просиял философ. — Ты невольно подсказал, как нам действовать, чтобы узнать о пребывании здесь римского епископа Климента, о котором нам говорил патриарх Фотий… Да, да… Надо походить по Херсонесу и почитать на каменных плитах надписи, говорят, их много в городе… Вдруг кто-то взял да и запечатлел на камнях его мученический конец… — Глаза Константина загорелись, и он взволнованно заходил по комнате.

И тут стук в дверь, и на пороге выросли двое — матрос и испуганный мальчик-негус. Матрос обратился к Константину:

— Отче, господин Ктесий присылает вам то, что вы просили…

— Ах да! И сколько мы должны заплатить?

— Капитан сказал — берите бесплатно, это подарок.

Я взял мальчонку за кисть, хранившую свежие отметины от наручных колец, и почувствовал, как дрожит всё его худенькое тело — от испуга ли, от непонимания происходящего?…

— Ну, ну, успокойся, дурачок. Ничего мы тебе плохого не сделаем, — улыбаюсь ему, а на сердце такая жалость, хоть снова плачь…

Выяснили потом, что греческий он только понимал, а объясняться мог по-арабски. Раньше он принадлежал богачу-сарацину, который его и продал. Имени своего не знает, отца с матерью не помнит. И раньше, и потом, и на диере «Стрела» называли его просто — раб.