Марина Александрова - Отцеубийца Страница 24

– Что же привиделось тебе?

– Страшный это был сон и странный. Будто стою я посреди огромного поля. А на поле том только что была кровавая битва, и земля вся полита кровью, и в воздухе стоит жуткий запах смерти. Все вокруг усеяно мертвыми телами. И будто иду я по этому полю и вижу перед собой человека, склонившегося над мертвецом. А на пальце мертвеца перстень, красным огнем горящий. Человек тот снял с мертвой руки перстень и надел себе на палец, и тут же загрохотал гром в сумрачном небе, и алая вспышка пронзила мой мозг. Ослеп я на мгновение, а когда зрение вернулось, увидел, что человека рядом с мертвецом уже нет – он прочь уходит. Повернулся и я и побрел дальше, только когда проходил мимо мертвеца, тот вдруг открыл застывшие, остекленевшие уже очи и схватил меня за одежду закостеневшей рукой. Начал я кричать что есть силы и на том проснулся.

– Ничего, – успокаивала супруга Ксения, продолжая ласково его оглаживать. – Все пройдет, и дурной сон твой забудется. Ты вот что – посмотри в окно. Говорят, что это верное средство для того, чтобы дурные сны забывались.

– Боюсь я, что ввек его не забуду, – прошептал Роман. – И вечное напоминание о нем – вот это кольцо. – Роман протянул к Ксении руку, на которой рядом с обручальным кольцом темнел древний перстень. – Ведь именно его в моем сне снимал с руки мертвеца воин. И сдается мне, что воин этот – пращур мой далекий, о котором память в семье нашей до сих пор сохранилась.

– Откуда этот перстень у тебя? – преодолевая накативший страх, спросила Ксения.

– Издавна эта вещица в нашей семье. Переходит от отца к сыну из поколения в поколение. Снял его тысяцкий с руки Федора, когда тот тонул...

– Так вы с Федором сродственники были, что ли? – удивилась Ксения.

– Были... – И тут Романа внезапно осенила доселе никогда не приходившая в голову мысль: «Зачем понадобился Сергию дешевый перстенек? Почему он так стремился заполучить его? Ведь никто о его силе, окромя Федора, да самого Романа не знал, и никому, кроме потомков старого варяга, не принесет он счастья. А это может значить только одно – Сергий тоже из их семейства, только никто о том не ведал, не догадывался».

Бывший же тысяцкий Сергий исчез бесследно. Ни в Новгороде, ни во Пскове его не видели. Скорее всего, хоронился он по деревням, стараясь не попасться на глаза никому из гридней князя Александра, люто его ненавидящих. Теперь, однако, знал Роман, что встретится еще он с Сергием, обязательно встретится. Если уж пронюхал он про заговоренный перстень, пошел ради него на предательство и смертоубийство – теперь ни перед чем не отступится!

А значит, появился у Романа безжалостный враг, который успокоится лишь тогда, когда будет древний перстень мерцать кровавым огнем на его руке, либо когда окажется он сам в сырой земле.

Жизнь шла своим чередом. После того как Роман женился, князь Александр, посчитав, что Роман уже достаточно возмужал и ума поднабрался в должной мере, сделал его своим доверенным лицом. Так бывший отрок занял место верного Федора.

Счастье поселилось в доме Романа. Жена его любимая была добра и ласкова, княжья служба легка да выгодна. Женины родители, всю свою жизнь дочь единственную холившие и лелеявшие, не оставляли молодых своими заботами. Видя же, что молодой супруг обходится с Ксенией хорошо, они удвоили свои усилия, так что Роман уже и не знал, куда деваться ему от такой заботы.

Просторный их терем не уступал по богатству убранства княжьим хоромам. Было в нем полно иноземных дорогих вещей, а стол всегда ломился от изобилия яств.

Как-то погожим январским утром, отводя смущенный взор, призналась Ксения супругу своему, что ждет дитя, которое родиться должно следующею осенью.

Роман принял известие это без радости и без печали. По сути говоря, он просто не знал, как к тому отнестись, поскольку сам еще недавно вышел из детских лет и к отцовству готов не был совершенно.

Но время шло, и Роман привык к этим мыслям, решив, что все равно ничего изменить нельзя. Он затаился в молчаливом ожидании, в голову без конца лезли дотошные жуткие мысли о том, что Ксения может умереть в родах и оставить его одного на всем белом свете. Оставались, правда, у него еще сестра и брат, но были они так далеко, и так была мала надежда у Романа на то, что свидится он с ними когда-нибудь еще, что он вовсе на то не надеялся.

Сама Ксения была спокойна и, видя состояние своего супруга, как могла пыталась успокоить его. Но Роман не хотел слушать ее слов и замыкался в себе, становясь похожим на волчонка, которому в самый раз выть на луну.

Однажды решающий день настал, и Ксения на удивление легко разрешилась здоровой девочкой, которую несколькими днями позже крестили и нарекли Дарьей в честь матери Романа. Крестным девочки стал Феофан, который сразу же привязался к девчушке более, чем к родной, и души в ней не чаял. Он часто приходил в гости к Роману, дабы навестить крестницу, и каждый раз приносил с собой какой-нибудь гостинец – забавную игрушку, или дивную заморскую вещицу, или сласти на зубок.

– Куда ей? Она ж еще кроха совсем! – удивлялась Ксения.

– Ничего, пусть лежит – подрастет, будет ей во что играть! – отвечал Феофан.

Девочка даже во младенчестве была на редкость хорошенькой.

– Вот подрастет, и станет писаной красавицей, – говаривал он. – Тогда-то я на ней и женюсь! А то что ж такое – ни одной невесты нет, чтобы мне по нраву пришлась!

Ксения тихо смеялась и прижимала к груди малышку.

– Куда тебе, Феофан! Ты ж ей в отцы годишься! Да и потом, нельзя тебе – ты ж крестный ее!

– Ну, возраст здесь не помеха! – шутливо отвечал Феофан, – а что до того, что я ее крестный, так мы сбежим в глухие Муромские леса, где про нас никто ничего не ведает, и обвенчаемся в заброшенном ските. Я к тому времени еще крепкий мужчина буду, авось, своих нарожать успеем!

Ксения фыркала и зажимала рот ладошкой. Послушав их болтовню, Роман ругал себя за холодность к собственному дитяте и, взяв Дашку на руки, пытался проникнуться к ней теплыми чувствами. С рождением дочери он не испытал ничего, кроме невероятного облегчения оттого, что все же не остался один. Он пытался тетешкать Дашку, внимательно вглядывался в ее личико, но никакой нежности в нем по-прежнему не зарождалось. Ребенок, будто чувствуя это, принимался орать, и Роман тут же передавал девочку обратно матери.

Ксения вздыхала, но разумно рассуждала, что Роман еще просто очень молод и что по-настоящему полюбит свою дочь позже, со временем.

Роман же до сих пор содрогался от воспоминаний о том, что пришлось ему пережить в ту ночь, когда рожала Ксения. Он, конечно, ужасно волновался и места себе не находил, мечась по опочивальне, как дикий зверь в тесной клетке. Но вскоре силы изменили ему, и он, прикорнув на широком супружеском ложе, сразу же погрузился в сон.

Его уже давно не мучили кошмары, подобные тому, что приснился под утро первой брачной ночи. Он уже и не вспоминал о них, лишь иногда, глядя на перстень, вновь внутренне содрогался. Но это быстро проходило, и Роман почти совсем успокоился.

В эту ночь, когда жена Романа мучилась, производя на белый свет его дитя, Роман вновь оказался во власти страшного видения.

Сперва увидел он высокий терем на холме. Это был красивый и богатый дом, вокруг которого весело зеленела березовая роща. Роман открыл ворота и вошел внутрь двора – никто не остановил его, и он двинулся дальше. Войдя в терем, он вновь не встретил ни души.

Словно неведомая сила влекла его вперед, подсказывая верный путь и, в конце концов Роман оказался посреди просторной, светлой палаты, богато убранной и изобилующей различными диковинами. На полу палаты был расстелен пушистый ковер, по которому ползал младенец. На лавке возле окна сидела молодая женщина и читала книгу. Была она красива, но какой-то чужой, нездешней красотой. Венец золотисто-рыжих волос обрамлял смуглое лицо, на котором, словно два крупных смагарда, сияли зеленые глаза. Время от времени она отрывалась от своего необычного для женщины занятия и брала ребенка на руки.

Вдруг все исчезло, и Роман увидел себя уже в трапезной, где за уставленным разными яствами столом сидела та же женщина, а с ней еще одна, и жгучая ненависть в ее глазах поразила Романа. Он мог разглядеть все до мельчайших деталей, но не слышал ни слова из того, о чем говорили женщины. До него вообще не доносилось ни единого звука. Тем временем первая женщина встала и вышла из трапезной, а вторая быстро вылила ей что-то в кубок из темного маленького флакона.

Смуглянка вскоре вернулась с кувшином в руках и вновь села за стол. Тонкая рука ее со смуглыми пальцами потянулась к кубку и, крепко обхватив его, поднесла ко рту. Роман затаил дыхание, но ничего не случилось. Женщины продолжали разговаривать, но недолго. Вскоре та, что подлила что-то в кубок, встала и, по всей видимости, стала прощаться. Смуглянка что-то отвечала ей, но внезапно провела рукой по глазам, и рот ее разверзся в немом крике. Сорвав с головы платок, она, как подкошенная, упала на пол, и на посиневших ее губах выступила белая пена.