Роберт Крайтон - Тайна Санта-Виттории Страница 24

«Ну как же я теперь буду работать без своей лопаты?» — охнул пекарь.

«Не причитай. Господь поможет тебе», — сказала девочка.

Наутро пекарь обнаружил свою лопату целой и невредимой. Новая древесина появилась на том месте, где сгорела старая, и говорят, что из ручки даже торчали зеленые побеги. Многие здесь считают, что лопата эта была сделана не иначе как из дерева от Истинного Креста.

И вот Бомболини задумал простой до невероятия план: он решил превратить Санта-Витторию в место всеитальянского, а потом и международного паломничества пекарей. Пекари со всего света, у которых нет своих святых, конечно, захотят приехать поклониться маленькой Святой Хлебопекарше, как называл ее теперь Бомболини.

И верно: ну какой пекарь не захочет, прежде чем взяться за дело, посетить Санта-Витторию, провести несколько — скажем, девять — благословенных дней в горах и через посредство святой Марии испросить у господа бога подмоги, чтобы заработать побольше денег на новом поприще? И старые пекари — ясное дело — захотят приехать чтобы вознести благодарность за свое преуспеяние. И пекари, попавшие в беду и находящиеся на грани краха тоже захотят приехать, чтобы господь бог и святая Мария хоть на этот раз оказали им поддержку.

И вот идея превратить Санта-Витторию в место национального паломничества стала здесь манией. Все только об этом и говорили.

Если объявить город местом паломничества, то для удобства пилигримов сюда проложат дорогу, а если будет дорога, то появятся такси, а может, даже и автобус. Пилигримам надо будет где-то жить и где-то есть. И вот каждый дом уже готов был превратиться в гостиницу, каждая женщина — в повариху, каждый виноградарь — в официанта, который будет расхаживать в белой куртке и мягких туфлях и получать чаевые почти ни за что. Можно бы еще открыть кооперативную пекарню, которая будет выпекать хлеб храма Благословенного Хлеба (причем каждый хлебец будет освящаться лично Полентой за определенную мзду), а кроме того, понадобятся лавки сувениров, где будут продавать маленькие деревянные лопаточки для хлеба, глиняные печи и шелковые подушечки с изображением святой Марии, а также дощечки с надписью: «Святая Мария Горящей Печи, благослови сию скромную пекарню». Все считали, что через каких-нибудь десять лет только круглый идиот будет еще работать на виноградниках.

Большинство правителей на этом и остановилось бы, но Бомболини знал то, чего не знает большинство правителей. Он знал, что в каждом человеке есть темное начало, которое ищет выхода наружу, так же как и светлое. Недаром Учитель написал: «Добрые дела не реже рождают ненависть, чем злые». Говорят же, что, если в винограде нет кислоты, вино получится безвкусное и в конечном счете будет никому не нужно.

— Мудрый государь, — сказал однажды Бомболини, обращаясь к Фабио и воздев вверх палец, — должен возбудить к себе чувства недобрые, с тем чтобы, восторжествовав над ними, еще больше возвыситься. — Это-то и побудило его объявить войну Скарафаджо, и это же заставило Фабио покинуть Санта-Витторию.

Скарафаджо! Достаточно произнести это слово, чтобы перед вашими глазами возник и город. Ничего красивого в нем нет. Расположен он по другую сторону долины, тоже на горе, — бледное подобие Санта-Виттории. Он притулился на склоне, точно побитая овчарка, — жалкий, полный мух, клещей и тараканов. У нас, к примеру, есть клопы, но они еле живы тут, а вот в Скарафаджо они процветают.

Жители Скарафаджо прослыли самыми большими простаками в Италии, а такое звание не просто заслужить. Тут хватит и одного примера. Пятьдесят лет тому назад скарафаджинцы вдруг обнаружили, что их церковь не вмещает всех желающих, и, поскольку ни один человек в городе не в состоянии был ее расширить, они стали искать помощи за пределами городских стен. Никто, конечно, не соглашался к ним идти, но вот наконец отыскали они человека, который сказал, что расширит им церковь, и, так как запросил он мало, они охотно поверили ему.

Человек этот велел всем идти по домам и ложиться спать, потому что свое ремесло он творит в тишине и полной тайне. Затем он вошел в церковь и заперся в ней; где-то среди ночи он вытащил из церкви последний ряд скамей и выбросил их в кусты. Потом он взял самое простое, но добротное мыло и намылил пол у задней стены, где раньше стояли выброшенные им скамьи.

Наутро он завязал глаза двадцати самым сильным жителям Скарафаджо — ибо дело-то свое он творил ведь в тайне, — привел их в церковь и, поставив лицом к стене, велел упереться руками в камень.

«А теперь толкайте, — приказал чужеземец. — Толкайте, толкайте, толкайте».

И свершилось чудо. По мере того как они толкали, стена все отодвигалась и отодвигалась. А они все толкали и толкали, пока не растянулись на полу.

«А теперь снимите повязки».

И когда они сняли повязки, то увидели, что так оно и есть: чудо свершилось. Они выбежали из церкви на площадь.

«Чудо! — кричали они. — Церковь расширилась. Задняя стена на целых пять локтей отошла назад, и теперь можно туда поставить еще один ряд скамей, а может, и больше!»

Очень нравилась людям их новая церковь.

«Даже и не скажешь, что она расширилась», — говорили они.

И так они довольны были результатами, что заплатили расширителю ровно половину того, что обещали. Впрочем, это было много больше того, что они собирались заплатить. Одного только до сих пор не могут уразуметь скарафаджинцы: почему это новая, расширенная церковь, с дополнительным рядом скамей, вмещает столько же душ, сколько и старая.

В первое воскресенье сентября Бомболини созвал весь народ на Народную площадь и велел смотреть вдаль, через долину, где раскинулся на противоположной горе Скарафаджо.

— Они там смеются над нами, — сказал он людям. Все удивились. — Вот уже двести лет, как они смеются над нами — изо дня в день.

Этому как-то трудно было поверить. Бомболини выждал несколько минут, давая своим слушателям возможность внимательно изучить маленький жалкий городишко, лежавший на той стороне долины; и тут у нас зазвонил колокол.

— Вы слышите? — спросил Бомболини. Все кивнули, и тогда он простер руку в сторону долины. — Ну, и там тоже слышат. — Он выждал, давая время взвесить его слова. — Они и встают по нашему колоколу. И из дому выходят по нашему колоколу. И на мессу идут по нашему колоколу.

Народ был потрясен. Никому до сих пор и в голову это не приходило.

— Мы платим за колокол, а они пользуются его звуком. Здесь у нас люди потом обливаются, раскачивая колокол, а они полеживают в постели и слушают его. Лежат себе и смеются над нами.

Если самое приятное на свете — получить что-то задаром, то отсюда следует, что самое неприятное — что-то сделать и ничего не получить взамен.

— Вот так-то, — сказал Бомболини. — Скарафаджо ворует у нас звон.

Люди возмутились. Пьетросанто, к примеру, заявил, что надо поставить под ружье армию Санта-Виттории и двинуть ее на Скарафаджо. После этого всеми овладело легкое безумие — сегодня все это признают, но в тот момент никто так не думал.

Снять колокол! — крикнул кто-то, и это показалось всем отличным решением вопроса. — Пусть лучше он молчит: с какой это стати давать им пользоваться нашим звоном задаром?

Толпа одобрительно загалдела.

— Пусть колокол висит — перережем только веревки, чтоб никто не мог в него звонить! — крикнул другой.

Это показалось еще более разумным.

К чести Бомболини, надо сказать, что он сумел обуздать разбушевавшихся людей. Он указал им на новый лозунг, висевший в глубине площади.

— Помните три добродетели итальянского народа: «Молчание, спокойствие, терпение». Возьмите себя в руки. У вашего Капитана есть план. С этой давней несправедливостью будет покончено.

Весь город взволновался по этому поводу. А потом, как и предсказывал Учитель, народ удивился. В то же воскресенье вечером три человека покинули Санта-Витторию, прихватив с собой мула, осла и старинные этрусские вазы из той залы во Дворце Народа, где раньше был музей, и все сразу поняли, что это имеет какое-то отношение к «плану». Один только Фабио, которому Бомболини рассказал о своем решении, не удивлялся.

— Если ты это проделаешь, я тут же уйду из Санта-Виттории, — спокойно сказал Фабио. — И выйду из Большого Совета. И вернусь к себе в Монтефальконе.

Бомболини огорчился, потому что Фабио — это своего рода совесть Санта-Виттории.

— Это же нехорошо, — сказал Фабио. — Ты знаешь, что нехорошо. Ты ведь играешь на самых низменных человеческих чувствах.

— Что же тут плохого, Фабио, если человек хочет владеть тем, что ему принадлежит.

— Это порочно, и ты это знаешь.

— Ты забываешь об одной вещи, Фабио. Народ есть народ, все это так, но он состоит из людей. А они — христиане, но не христосики.