Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные Страница 24

Отец вернулся к вечеру. Привез согласие Гулимбета отдать дочь за Жалия. А Жалия дома не оказалось. Никто не знал, куда он девался. Младший сын, Омар-джан, видел только, как брат сел на коня и помчался в степь. Огорчило Али отсутствие сына, но ненадолго. Думал Али, вернется Жалий — порадуются все вместе успешному завершению сватовства, и утешился этим.

Однако Жалий появился в ауле лишь на третий день, почерневший от ветра и усталости. О невесте не спросил, будто уже и не собирался жениться. Лег отдыхать и проспал до следующего дня. Встал и снова без слов направился в загон седлать коня.

— Жалий! — окликнул сына Али.

Любил отца Жалий, чуток был и добр к нему, не только на окрик, на невысказанное желание отзывался охотно и торопливо. А тут не отозвался, будто не слышал крика, требовательного и тревожного. Не оглянулся даже. Накинул седло на круп коня, затянул подпругу, вставил ногу в стремя.

Понял Али — теряет сына. Не знал почему, недоступна была его разуму причина, а душа уже стонала в одиночестве. И Али снова крикнул:

— Жалий!

Не тронул Жалия крик отчаяния. Влез в седло, пустил коня прочь от юрты.

Проститься с сыном должен был Али, но не смог. Вцепился в узду, остановил коня у загона.

— Куда, сын?

Жалий процедил сквозь зубы:

— Куда все.

— А все куда?

— Мстить Айдосу…

Вот она — злая сила, что отнимает у него Жалия. Кто породил эту силу? Не сам ли Али? Скрыв истину, бросил тень на Айдоса.

— На кого поднимаете руку? Айдос-бий — отец наш.

— И отец может быть предателем.

— Оторви язык свой! Тебе ли судить о делах старшего бия. Ты лишь песчинка у его ног!

— Не я сужу, судят люди.

— Ах, люди! Слезай с коня!

Не для того набирался решимости Жалий, чтобы вот так на самом первом шаге расстаться с ней. Нелегко остывает кровь степняка, трудно гасится огонь злобы Словом его не загасишь.

Жалий рванул узду из рук отца, поддал ногами коню под брюхо. И ускакал бы, да не дал Али сделать это. Перекинул ногу Жалия через седло, и тот рухнул головой вниз, беспомощно ловя на лету растопыренными пальцами что-либо, способное удержать, но хватал лишь попусту.

Никогда не замахивался на детей Али. Не умел делать этого. А тут замахнулся, ослепленный гневом. Сотворил непоправимое. Упал Жалий. Упал, чтобы больше не подняться. Хрустнул позвоночник, и Жалий скрючившись, замер, не вскрикнув, не застонав.

Вбежал в юрту Али: — Покарай меня, всевышний!

Какую кару обрушивает бог на человека, убившего сына своего? Есть ли такая кара? Нет ее.

15

Всю дорогу нукеры торопили Айдоса. Дважды их настигал дождь, но не остановил, не заставил укрыться в придорожных зарослях. Спешили нукеры. Видно, приказано было им доставить каракалпакского бия во дворец засветло. А свет дня уже мерк. В пригороде Хивы кони несколько сбавили шаг. Улицы были запружены народом, горожане толкались у своих заборов и калиток. Хива гудела. Гул этот Айдос услышал еще издали, но не мог понять, чем он вызван. Тревогу он, однако, вселил в душу, и тревога росла по мере того, как сокращалось расстояние до хивинского дворца.

Можно было проехать ко дворцу окольным путем, не натыкаясь на народ, но нукеры двинулись напрямик — через базар, стараясь поспеть в назначенный срок. Пестрое людское море вокруг — яблоку, как говорится, негде упасть, мышь не пролезет.

— Берегись! — кричали нукеры. — Дай дорогу слугам хана!

Морды лошадей упирались в затылки хивинцев, в чалмы и тюбетейки, грудью расталкивали людей.

Старший нукер пустил в ход плетку, стегал по спинам упрямых и нерасторопных.

— Посторонись! Не видишь, безглазый, людей хана.

Плеть плохо помогала, крики тоже. Голоса нукеров тонули в нарастающем шуме толпы.

Люди были возбуждены, они что-то говорили, но Айдос не мог разобрать слов и потому не угадывал причину возбуждения. Лишь когда выбрались на середину базарной площади, все стало ясно. В центре свободного от людей круга высился столб со свисающей веревочной петлей.

Когда спешишь по велению хана в город и тебя торопят его нукеры, виселица на пути не кажется случайной. Пустая петля вроде бы ждет спешащего, напоминает ему о конце пути человеческого.

«Недоброе предзнаменование, — подумал Айдос. — И нужно было этому столбу подняться в час моего появления в Хиве!» Он вспомнил угрозу казначея ханского: «Лишь тогда крепко держится на плечах голова бия, когда крышка казны упирается в золото». Не упиралась теперь в золото крышка, и нового хурджуна с деньгами не привез старший бий — то великая причина для гнева правителя. Еще страшнее станет гнев, когда хан узнает о гибели своего племянника, если не узнал уже. Айдос хотел спросить у нукеров, для кого предназначена виселица, но побоялся ответа.

Ехавший сзади Доспан не терзался черными мыслями, одолевавшими старшего бия. Ни для себя, ни для Айдоса не предназначал он виселицу, да и вообще не знал, что это такое. Разглядывал с любопытством новорожденного бычка — диковинное сооружение, как все остальное в Хиве, казавшееся удивительным и непонятным. Он крутил головой, пялил глаза на людей, на дома, на минареты.

Ты не первый раз здесь, Доспан! — строго сказал бий. — Ты все знаешь, твои глаза устали!

«Нет, в первый», — хотел возразить стремянный, но вовремя проглотил слово. Бий не ругал — бий учил его, как надо вести себя рядом с господином, как заглушить то, что вспыхивает в сердце.

— Тебе скучно, — добавил еще Айдос, — ты печален. Твои заботы важнее забот мира.

Доспан замер в седле, приопустил веки, словно в дреме. Он был исполнительным слугой.

Печаль тоже пришла. Настоящая. Жаль было расставаться с тем, что открылось перед ним в городе. Кто знает, доведется ли еще раз побывать в священной Хиве! Не каждый день вызывает хан к себе биев. Не каждый раз бий берут с собой помощников.

На краю базара наткнулись на глашатая. Он сидел на старенькой костлявой лошаденке, перекинув ноги на одну сторону, и выкрикивал слова, которые надо было произносить шепотом. Это были слова о смерти. Он объявлял людям, что утром состоится казнь юного муллы Алламурата, посмевшего усомниться в могуществе бога. Хан повелел повесить богоотступника на базарной площади в назидание маловерам.

«Крут хан, — подумал Айдос, — начал свое правление с виселиц. Долгой ли будет его дорога, устланная трупами?»

Однако юного муллу бий не пожалел. Чужое имя заменило его собственное, мысленно уже названное у виселицы. «Не мой черед еще, — успокоил себя Айдос. — До того как произнесет глашатай мое имя, я поборюсь».

День померк, когда кони донесли путников до ворот дворца.

Эй! — крикнул старший нукер. — Отворите! По приказу хана мы доставили бия каракалпаков Айдоса.

Тяжелые резные створки, сделанные из вековой чинары, лениво разошлись, издав громкий, протяжный скрип, от которого и люди и кони вздрогнули.

В проеме стоял Кутлымурат-инах, знатный вельможа, доверенное лицо хана.

— Мир вам, бий каракалпаков! — сказал он и в знак дружелюбия приложил руку к сердцу.

«Что это значит? — удивился Айдос. — Нас встречает не стража, а родовитый хивинец».

Бий спрыгнул с коня, бросил повод Доспану и пешим направился к Кутлымурат-инаху. Он шел к вельможе как к хану, нес ему свою покорность, свое преклонение перед ним. Лицо было приветливым, но не подобострастным, взгляд добрый, но не угодливый. Голова чуть наклонена, но плечи гордо подняты.

Мудр бий и хитер. Это понял Кутлымурат-инах, и сердце его сразу отозвалось симпатией к вольному степняку.

— Жаль, что опоздали на праздник, — сказал инах. — Великое торжество произошло во дворце, присутствовали гости со всей земли хивинской.

Выпал для бия случай пожаловаться на стражу, и следовало бы им тут же воспользоваться, но Айдос Удержался от соблазна. Неведомо, кто приказал страже не пускать во дворец каракалпаков. Может, сам Кутлымурат-инах?

— Путь далек! — сказал Айдос.

— Да, путь далек, — согласился инах, — бескрайни земли каракалпаков.

— Хана земли, — поправил Айдос. Побоялся свое признать своим. Как бы не заподозрил инах старшего бия в желании отделиться от Хивы.

Инах, однако, не принял поправки, знал, что говорит и зачем говорит. Счел нужным повторить сказанное:

— Должны быть хана.

Что-то было ведомо инаху или хотел выведать и бросил приманку бию: пусть откроется.

Открылся бы бий, для того и ехал в Хиву, но не у ворот же вступать в переговоры! И не с Кутлымурат-инахом, а с самим ханом. Поэтому, чтоб не обидеть инаха, выдал ему из тайны своей малую толику:

— Намерение хана равно свершению. Наша земля — его земля!

Ахнул инах. Ловок этот степняк! Слова у него крылатые, высоко взлетают. Но взлетят ли, когда станет ясно, какой черный замысел вынашивает бий.