Геннадий Ананьев - Бельский: Опричник Страница 24

Помолчал немного, собираясь с мыслью, и продолжил с грустным вздохом.

— Письмо царское Василию Грязнову мне дали почитать. Вы ведаете, что израненный, пленен он Девлеткой. Слишком увлекся преследованием за Окой, вот и оказался в руках татарских. Девлетка предложил обменять Грязнова на Дивей-мурзу. Василий Грязнов от себя прислал просьбу уважить Девлетки. И что ответил Иван Васильевич, царь наш? Ишь, мол, чего захотел: кто Дивей-мурза и кто ты? Не забывай, мол, кто отец твой и дед. Дивей-мурза из знатных, а тебе чего, дескать, в знатные нос совать. Ты, дескать, низкий раб, гож лишь скоморошествовать на наших пирах. Так и назвал: низкий раб.

Вновь молчание. На сей раз довольно долгое. Снова вздох.

— Ни ты, Богдан, ни ты, Борис, не из первых княжеских родов. Стало быть — рабы. Низкие. Я тоже не из первых среди Бельских, хотя и очинен в думные бояре. Вас же выше окольничьих не жалует. Скажете, наступит, мол, и ваше время. Может быть. Но вот в чем загвоздка: завтра же Боярской Думе царь намерен объявить о конце опричнины. Не станет больше отдельно опричнины, отдельно — земщины — Русь снова станет единой. Не мне судить, хорошо или плохо это для Руси, а для нас — худо. Очень даже худо. Не при деле мы окажемся. Если даже минуем опалы. Пока я знаю, кого опалит Иван: иерарха Филиппа, епископа Рязанского Филофея, дьяка Стефана Кабылина и еще нескольких видных опричников. Казней не предвидится. Всех ждет лишь ссылка. Удалить собирается царь большинство из тех, кто был спутником его по опричнине, от руки своей. И кто из вас скажет, что и с нами подобное со временем не случится. Тем более, что опричные полки, где у нас есть какая-никакая опора, заменяются стрелецкими полками. Даже при себе Грозный создает царев стрелецкий полк. Вот я и позвал вас, чтобы сообща решить, станем ли ждать рока, будем ли сами о себе иметь думку и действовать согласно этой думки?

Не успел еще Богдан в полной мере оценить услышанное, как Борис заговорил уверенно, как о давно выношенном:

— У Ивана два сына: Иван и Федор. Иван столь же умен и хитер, как отец. Не менее его и жесток. Федор же — блаженный. Вот его и следует на трон возводить. Он станет царем всей Руси, править же будем мы.

— А брат Грозного, Владимир Старицкий?

— Не помеха, если умело действовать.

— Выходит, извести Ивана, сына его, и брата Владимира? — решился на откровенный вопрос Богдан. — Не в пыточную прямой путь, если дознаются?

— А сейчас ты от сумы и от тюрьмы можешь заречься?

— Все так. И все же нужно ловко и тайно.

— Есть ход. Вполне надежный.

Вот и весь ответ. Разве это откровенность? Хотел было упрекнуть Годунова, но сдержался, поразмыслив. В самом деле, есть ли нужда раскрываться во всем, не лучше ли, имея одну цель, делать каждому свое дело тайно. Так меньше опасности провалиться, если что-либо изменится.

В общем, многочасовой разговор закончился твердым уговором идти сообща к единой цели, не подстегивая друг друга, действуя размеренно и очень осторожно, даже не раскрываясь полностью друг перед другом.

— Главное, — подытожил Малюта, — не выпячивать на людях нашей дружбы. Жить как все: при Государевом Дворе друзей нет, есть только интересы каждого. Лучше даже, если мы, помогая друг другу исподтишка, прилюдно станем иной раз даже противоречить друг другу.

— Принимается! — горячо поддержал Борис.

Так порывисто, так несдержанно, что у Богдана закралось подозрение:

«Угодно, видать, будет ему двуличить. Себе на уме…»

Когда показалось, что обо всем тайном было обговорено, хозяин предложил:

— Перейдем в трапезную. Там поведаю вам еще одну новость. Чтоб для ушей слуг моих. И не разевайте рты от услышанного, а делайте вид, будто мы продолжаем разговор.

Но как не изумишься, услышав совершенно ошеломляющее.

— Так вот, как я уже сказал вам, Сигизмунд Второй приказал долго жить, о чем царя нашего Ивана Васильевича известил посол от польского сейма и литовской знати.

Чуть не поперхнулся Борис Годунов сладким вином заморским, а Богдан опустил очи долу, чтобы скрыть свое изумление.

— Вот и прошу вас, как верных холопов царя нашего, подумать, стоит ли соглашаться Ивану Васильевичу на королевскую корону самому или венчание на королевство Польское своего сына? Сподручно ли это для нашей державы? Я же, холоп Ивана Васильевича, донесу до него ваше слово.

Пока еще ничего не понятно. Неужели ляхи, считающие свою нацию достойнейшей из всех ветвей в общем славянском древе и кичатся этим, — неужели они прибыли предложить королевскую корону князю Московскому, как они в своих кругах величают Ивана Грозного, либо его наследницу? Что-то невероятное. Без задней мысли они на такое не пойдут.

А Малюта ведет так разговор, словно об этом самом в подробности уже говорилось в беседе до начала трапезы. Видимо, знает, что есть среди слуг его доносчик царский.

Впрочем, не долго им пришлось разгадывать загадки: утром в Кремле они обо всем узнали в подробностях как из разговоров с дворовыми, так и думными. Кремль гудел растревоженным ульем. Кому-то виделось предложение польско-литовской делегации манной небесной (объединение двух могучих славянских народов — великая сила); кто-то, наоборот, считал, что раздоры за ливонско-литовскую Прибалтику не утихнут никогда, а царь русский на польском престоле нужен ляхам лишь ради своей выгоды: подоят Русь, устроят крепкое войско, не устоять тогда Москве против Варшавы.

Дело доходило до кулаков.

Впрочем, пустозвонство все это. Никто не знал, о чем думает сам Грозный, как он относится к предложенному сеймом. Знали лишь одно: вторую встречу с коронными вельможами и литовскими посланцами царь наметил через неделю, где скажет главе делегации Гарабурде свое слово. Совета же царь ни с кем не держал, поэтому думай сколько заблагорассудится, думки твои так и останутся при тебе. Так же как и споры.

Но несмотря ни на что, Малюта не отступился от Годунова с Богданом и принудил их высказать свое мнение. Малюта очень надеялся на то, что Грозный все же позовет его в комнату для тайных бесед.

Предчувствие не подвело тайного советника, царь самолично сказал ему:

— Завтра заутреню отстоим в моей церкви, а помолясь, побеседуем.

Такого еще не бывало, чтобы царь не один молился в своей домашней церкви. Выходит, серьезно задумался самодержец Российский, получивший возможность добавить к своим титулам еще и королевский. Поэтому Малюте нужно было все ох как взвесить, чтобы не попасть в ощип.

Еще и еще раз Скуратов выслушивал мнения разных чинов как из дворовых, так и из думных, обобщая их, выбирая разумное, и все же самыми приемлемыми показались ему размышления Бориса Годунова: не отказываться от приглашения, но поставить такие условия, чтобы никакие выгоды не последовали для Польши и Литвы после избрания русского царя на их престолы.

А вот Богдан не показал ума государственного. Ничем он не отличился от десятков других дворовых. Отрицая в основе своей саму возможность принять просьбу польского сейма, ничего толкового о том, как это сделать, не сказал. Лишь одно разумное вырвалось у него:

— Избранный на сейме — не самодержец. Он будет связан по рукам и ногам.

Вот это — лыко в строку. При разговоре с царем необходимо, чтобы взыграло его властолюбие. Да так подвести, будто сказано между делом, не как о главном.

Еще одну важную мысль вынес Малюта из бесед с дворовыми, даже не очень влиятельными, но умными: шведов нужно гнать из Прибалтики взашей, иначе они перекроют в конце концов всю нашу торговлю по Балтийскому морю. А если шведов победить, то и Польша иной станет. Не будет нахально звать нашего царя в сейм на выборы, а по доброй воле сама войдет в состав Русского государства. Вот тогда образуется действительно могучая держава, перед которой все остальные, и славянские, и неславянские страны Европы преклонят колена.

Сам же Малюта намеревался напомнить Ивану Васильевичу о королеве английской Елизавете, ибо дружба с Англией во много раз выгодней для Руси, чем вассальность лукавой и лживой Польши, готовой доить Русь без всякого стеснения.

В назначенный час Малюту встретил духовник царев и повел его в домашнюю церковь, вход в которую через комнату для тайных бесед. Грозный уже молился, отбивая поклоны и размашисто крестясь. Малюта встал рядом с ним и тоже зашептал славицу Господу. Молить же его о чем, он не знал. О том, чтобы вразумил царя Ивана Васильевича поступить на пользу Руси, а не своему интересу? Но где грань между интересом царской династии и державой? Вот Малюта и крестился, шепча машинально: «Отче наш иже еси на небеси. Да славится имя твое, да прийдет царство Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земле…»

Вот, наконец, благословясь у царева духовника, они вышли из церкви и, усевшись друг против друга на лавках, смиренно сложили руки на коленях, как бы продолжая духовный разговор с Господом.