Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг Страница 24

Струхнувший лесник на этот раз приехал не с пустыми руками. Привез от чистого сердца целую бадью меда, благосклонно принятую Лукерьей, и был допущен пред светлы хозяйски очи. Стоя на коленях и целуя барскую руку, он вымалил прощение и уговорил Акима Максимовича недельку погостить у него на свежем воздухе.

– Хворь как рукой снимет, – уверенно бил себя в грудь.

Барин изволили улыбнуться и дать согласие, к несказанной радости Михеича.

Максим тоже просился с отцом, на что получил разрешение.

Ольге Николаевне в поездке наотрез отказали.

Эта неделя стала одной из самих счастливых в жизни Максима и необычайно сблизила его с отцом.

Собрались по-солдатски быстро. Несмотря на заверения Изота, что у него всего вдосталь, – Ясное дело, успел наворовать! – бурчала Лукерья, но все равно распорядилась доверху набить возок припасами.

– Малый да больной! Им хорошо питаться надо, – рассуждала нянька. Агафон с Данилой сбили ноги, таская короба, корзины и туесочки. Даниле налили подожок на дорожку, хотя он никуда не ехал, Агафону Лукерья категорически отказала: – За дорогой лучше смотри, а то все кочки твои будут…

– Дык!.. Дык… Рази ж я?.. – разводил руками расстроенный кучер. В полуобморочном от тоски состоянии выехал он со двора.

Проезжая Рубановку, Максим здорово повеселился, когда увидел, что по пыльной уже дороге навстречу их возку шел пьяный расхристанный мужичонка в одном драном лапте и не думал уступать дорогу. Трезвый Агафон, трепеща от зависти, беззлобно переругивался с мужиком и норовил огреть его кнутом. Мужик ловко уворачивался, загораживаясь лошадьми, и благим матом орал, что он есть сам генерал-симусь Ляксандра Суворов и турки в Рассею не пройдут!.. Максим упал на дно возка от хохота и взбрыкивал ногами, переворачивая какие-то коробки. Отец сидел ко всему безучастный и терпеливо ждал, чем закончится дело.

– Я – симусь! Вот хто! – орал мужичок.

Однако, увидев разъяренного бывшего вахмистра, подходящего к нему с арапником в руке, четко отдал честь, встав во фрунт, затем повернулся кругом и молча замаршировал в кособокую избу, стоящую край дороги.

Всю дальнейшую поездку Максим, прыская и закрывая рот ладонью, чтоб не сочли за дурачка, раздумывал, за кого же прошел у мужика дедушка Изот?

По приезде он с Кешкой тут же умчался в лес: друг пообещался что-то показать, а Изот со старшим Рубановым степенно сидели в той же, что и в прошлый раз горнице, обедали и вели разговоры. Точнее, говорил один Изот, а барин молчал и иногда безразлично, в такт словам, кивал головой. Старый лесничий чувствовал свою вину, поэтому не пил, впрочем Акиму было все равно.

Глядя на бледное лицо барина и время от времени слушая, как кашель рвет его грудь, лесник жалостливо отводил глаза. Решившись наконец, завел своевременный, на его взгляд, разговор.

– Совсем староста обчество разбаловал, – рассуждал лесник, иногда внимательно вглядываясь в блеклые равнодушные глаза и худую фигуру барина. – Народишко работать перестал, а лишь только брагу с водкой глохчет и почета властям не оказывает…

Будь я на его месте… – он покосился на Акима, пытаясь понять его реакцию и в случае заинтересованности усилить приятное впечатление, но барин безразлично жевал мясо и глядел в стол, затем поднес руку с платком ко рту и долго и тяжело кашлял, откидываясь спиной к стене. Изот Михеевич вздрогнул – авось поживет еще! – и продолжил:

– …Я бы дело повернул не так… К тому же вечно у него неурожай, ибо погода у поганца постоянно не та, что требуется… Вечные недоимки у подлеца, туды его мать!.. У меня б так не было… Вот ба где всех держал, – сжал он свой маленький кулачок, усыпанный рыжим волосом и веснушками.

Ему показалось, что благодетель благосклонно кивнул. Лицо лесника озарилось улыбкой, но тут, громко распахнув дверь, вошла Пелагея, а следом и другая невестка с подносом в руках. Дед недовольно нахмурился и заерзал на лавке, но невестки не спешили уходить. Они медленно раскладывали на столе принесенные закуски, задевая временами гостя то тяжелой грудью, то мягким бедром, но барин не обращал на них внимания и иногда морщился – то ли от боли, то ли от мешавших ему женщин. Затем его опять забил кашель.

– Тятенька! – обратилась к свекру Пелагея. – Мужики баньку топят. – Крутнула задом. – Может барин попариться желает? – Чуть покачала она головой и томно улыбнулась, глядя на Акима.

Тот ничего не ответил, убирая платок в карман и вытирая тыльной стороной ладони набежавшие слезы.

– А вы чайку с медком! – засуетилась вторая невестка, наваливаясь сзади грудями на плечи Акима и наливая в его чашку чай.

«Ну, молодцы девахи, – воспламенился пониманием свекор, – ай да сношеньки, ай да умницы, туды иху мать!»

– Сейчас мы ваше превосходительство попарим и почивать уложим, – обрадовался вовремя поданной разумной мысли Изот. – От хорошей баньки всякая хворь убежит, как турок от Суворова, – вспомнил он давешнего крестьянина-симуся и подхватил барина под мышки, помогая подняться.

Аким безропотно подчинился, как ребенок строгой матери, и, медленно перебирая ногами, пошел к двери. Ласковое майское солнышко приятно грело больную грудь, и Рубанов, щурясь, присел на лавку рядом с домом. От прогретой за день земли исходил теплый, душистый запах. Лес успокаивающе шумел над головой прорезавшимся из почек свежим молодым зеленым листом. Огромная яркая бабочка, часто затрепетав крылышками перед лицом, села на плечо. Весенний ветерок, балуясь, сдул с плеча бабочку и закрутил у ног Акима какой-то старый, пожелтевший лист, прилепив его к носу дремавшего неподалеку рыжего пса. Тот недовольно чихнул, лапой прижав его к земле, затем встал, громко, с подвывом, зевнул, широко разевая пасть, потянулся, прогибая то передние, то задние лапы, хотел помочиться на листок, но, раздумав, плюхнулся рядом с ним; затем, глядя исподлобья на Акима, вяло постучал по земле хвостом, встал, встряхнулся, начиная от ушей и заканчивая хвостом, и побрел в тень под деревья.

Рубанов с пробудившимся интересом наблюдал за псом.

Впервые за время болезни приметив в глазах барина хоть какой-то интерес, Изот Михеевич не торопил и не отвлекал его, а с надеждой стоял рядом, нахохлившись и напоминая огромного рыжего шмеля. Его сыны молча таскали в баню березовые веники и какие-то узлы – из одного торчали две свечи, из другого – горлышко бутылки.

Вздохнув, Аким тяжело поднялся и пошел вслед за ними. Интерес к окружающему опять исчез из его глаз.

То ли душу его забрала река, то ли тоска, но он чувствовал себя старше деда… И не только чувствовал, но знал точно, что круг его скоро замкнется… Что отмахался он острой саблей, отскакал на быстром коне и отлюбил прекрасных женщин, что все это там, в прошлом, а что впереди?..

Но что бы там ни было – он не боялся этого!..

Поддерживаемый Михеичем, Рубанов выбрался из темного сруба бани и тут же наткнулся на сына и его друга. Лица мальчишек раскраснелись от бега и радости жизни. Счастье и весна бушевали в глазах и будоражили кровь… Поглядев на взрослых и не увидев их, ребята кинулись в конюшню взнуздать коней и улетели в ночь – к звездам и небу, к жизни и подвигам… Зависть кольнула сердце Акима и тут же растаяла, когда глянул вслед сыну…

Сгорбившись и опираясь на руку деда, он безразлично пошел в дом, в приготовленную для него комнату.

К счастью Максима, отец, как и до болезни, вновь стал уделять ему внимание. Вдосталь набегавшись с Кешкой, он слушал прерываемые кашлем рассказы отца о боях и победах, а однажды у Акима хватило сил взять саблю и показать свой коронный выпад и удар, не раз спасавший ему жизнь. Максим до изнеможения отрабатывал его, рубя в щепки молодые березки, и до седьмого пота вращал саблю, разрабатывая кисть.

– Укрепляй запястье! – хрипло внушал отец. – Пригодится в жизни…

Через неделю вернулись домой, и Аким снова замкнулся и ушел в себя. Дома царили тишина и тоска. Мать ходила в слезах, а нянька возилась со своими снадобьями. Максим старался больше времени проводить на улице – чистил своего любимца, вороного жеребца Гришку, или, взяв ломоть черного хлеба с солью, исчезал на весь день на реке. Там глядел, как крестьяне ловят рыбу, валялся на песке, нежась на горячем уже солнце, и упражнялся с саблей, решив до совершенства отработать отцовский удар. Молодая кровь бурлила в нем, заставляя неожиданно срываться и лететь на коне, а то вдруг находила непонятная тоска, и он, хмурый и вялый, сидел в своей комнате, разглядывал золотой крестик, дышал на него, оттирая рукавом рубахи, и в памяти возникала хрупкая девочка с прекрасными глазами.

День проходил за днем в скучной деревенской глуши, где никогда ничего не меняется, и, пролети хоть десяток лет, все останется по-прежнему.

Как-то, пошлявшись по двору, он заглянул в конюшню и переждал там небольшой теплый дождь, расчесывая пальцами жесткую конскую гриву. Выйдя, помыл руки в дождевой воде, налившейся с крыши в рассохшуюся бочку. Пряно пахло жимолостью и цветущей акацией. Беспечно насвистывая, пошел по двору, бесцельно заглянув в сарай, в котором ничего не было, кроме прошлогоднего сена. Хотел уже выйти из душной темноты, как расслышал чье-то посапывание. «Нищие, что ли?» – полюбопытствовал он и полез по лестнице на невысокий чердак. Его привыкшие к темноте глаза различили чьи-то ноги, бесстыже разметавшиеся на сене. Стараясь не шуметь и лишь тихонько шурша сеном, подошел к спящей. Голова ее была повернута вбок, к дощатой стене, рот чуть приоткрылся, показывая белые ровные зубы. Спокойное дыхание чуть волновало грудь, и голубая жилка билась на шее, пульсируя в такт дыханию.