Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 2 Страница 24

– Мне кажется, господин Сандро близок к истине,– сказала Нано.

– Я тоже не против любви и добра,– сказал Шалитури, обращаясь к Нано. – Особенно когда о них поется в кахетинском мравалжамиери. Я только хотел сказать, что возвращение того, что отнято, и восстановление того, что разрушено, требует жестокости и смерти, требует уничтожения врага. Все это под силу лишь ненависти, а не любви. Ненависти!

Все растерялись от его слов, наступила тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучал голос:

– Все это под силу только любви!

То был голос Гоги, подошедшего к нашему столу.

– Что ей под силу? – спросил Шалитури.

– Даже такая ненависть,– ответил Гоги и обратился ко всем нам: – Добрый вечер, друзья! Добрый вечер, сударыня! С вашего разрешения я присоединюсь к вам.

Я заметил, что Нано смотрела на Гоги с большим удивлением и, слегка кивнув ему, тихо сказала:

– Господи! Уж не во сне ли я вижу все это... – Она засмеялась, но в это время опять резко заговорил Шалитури:

– Все это похоже на бредовые идеи блаженного Тадеоза.

– Тадеоз? – переспросила Нано с излишним оживлением, стараясь не смотреть в сторону Гоги. – Кто это такой? Никогда не слыхала... В какую эпоху он жил?

Вопросы Нано вызвали громкий хохот и Шалитури, и Элизбара.

– Понимаешь, Нано,– пояснил Элизбар. – Тадеоз – это губернер Вахтанга. Фамилия его Сахелашвили. Говорят, он из монахов. То ли из монастыря его изгнали, то ли сам ушел, – не знаю. Потом был учителем, но и в гимназии не удержался, прогнали и оттуда, это святая правда, было на моих глазах, вот и стал гувернером. Переходил из дома в дом, пока судьба не наказала его таким недорослем, как Вахтанг. Тогда Тадеоз понял, что бросает семена в неблагодатную почву,– и сбежал. Теперь, говорят, ходит по деревням и продает книги.

– Уже не продает,– сказал Шалитури. – Считает, что и в книги проник разврат. Он нашел себе новое дело. Живет в Тианети, бродит по лесам и делает прививки диким яблоням и грушам. Если урожай хороший – свиньи едят.

– Но я не понимаю,– спросил Элизбар,– что может проникнуть в книгу, если она прошла через руки Сандро Каридзе?

– Я занят изящной словесностью, Элизбар,– ответил Каридзе. – По мере сил я стараюсь, чтобы ею не завладели невежды и властолюбцы. Я уверен, что мои старания способствуют процветанию родины. А прекрасные творения, я знаю, не подвластны цензуре. Ей не под силу погасить ослепительное сияние их красок. Но бывает мертвенный, тусклый цвет, разбойничий серый цвет бездарности. Я борюсь с этим цветом, мой дорогой Элизбар!

– Хороший, видно, человек бедняга Тадеоз,– неожиданно произнес Арзнев Мускиа.

– Очень,– подхватил Каричашвили. – Замечательный человек!

– Нет, ты все-таки растолкуй мне,– обратился Шалитури к Гоги,– как же так любовь может породить ненависть?

– Я отвечу тебе,– сказал Гоги. – Но сначала объясни, как ненависть может восстановить разрушенное?

– Как может? – переспросил Шалитури.– Да очень просто. Скажи сам, как случилось, что мы, грузины, дотащили свои бренные тела до наших дней? Разве наши предки встречали врага чурчхелами и пеламуши?.. Вот пришел враг, взял приступом наши крепости, одержал победу и вырезал тех, кто ему не подчинился... Враг порой приходит как друг, втирается в наши души, а потом, раздавив нас, возглашает, что мы в его рунах и должны быть теперь тише воды ниже травы. Так что же, молчать, смирившись с судьбой? Да?! А враг раздает леденцы трусам и предателям, тому, кто продал родного брата, кто сделал свободного рабом, кто продал душу дьяволу, забыл родной язык и плюнул на могилу предков... – Вахтанг Шалитури вскочил со своего места, кровь прилила ему к лицу, и он сжал кулаки.– Кто бы он ни был, пришлый или свой, саблей его, огнем, в волчью яму, в западню, отравляй, убивай!.. Ложь, предательство– все оправданно! Все справедливо!.. – Он запнулся и замолчал, словно выпалил накопившийся за долгое время запас злости и отвел душу. Сел на свое место и руки потер, будто неловко ему стало от бурного взрыва. – Плохое или хорошее,– продолжал он спокойнее,– но это твое. Он пришел и все разрушил... Враг! Он хочет тебя извести... А ты встречай его добром, подари свою любовь, прости за все... То, что разрушил он, само встает из развалин? Нет! Никогда! Нужно ненавидеть, убивать и истреблять до тех пор, пока враг не поймет – овчинка выделки не стоит, пока не уйдет ко всем чертям. Только так можно спастись. Ненавистью! Жертвами! А вы хотите стоять и петь: любовь спасет... Ненавидеть вы должны, если любите свободу, если хотите дожить до тех дней, когда сможете восстанавливать то, что разрушено. Надо ненавидеть!.. А после этого я и за любовь с удовольствием выпью, всему свое место!

Воцарилось молчание. Не потому, что слова Шалитури поразили всех своей новизной. В те времена встречались люди крайних взглядов, особенно среди молодых людей, настроенных патриотически. И Шалитури не сказал ничего такого, что несло бы печать своеобразия. Своеобразным был, может быть, только его злобный, желчный темперамент.

– Вахтанг,– вставая, сказал Каричашвили,– тебе бы не адъютантом быть, а террористом. Настал момент... Хотя и раньше я говорил тебе. А кроме того...

– Подожди, дай я скажу ему, Элизбар,– прервал его Гоги.

– Пожалуйста, говори. Видите, какой я тамада. Всем уступаю,– засмеялся Элизбар. – Говори, Гоги!

– Ты сказал,– начал Гоги,– что наши отцы и деды-встречали врага войной? Ты прав, почти всегда было так... Но сейчас этого нет... Куда все девалось, ты можешь сказать? Нынешние грузины, отцы и деды будущих поколений, почему они не воюют, не убивают, почему они тише воды и ниже травы, почему?

– Выродился народ,– ответил Шалитури. – Продался за леденцы и побрякушки.

– Не так просто, батоно Вахтанг,– вмешалась Нано. – Не так просто, как вам кажется. Что же случилось с народом? Какое свойство, по-вашему, он потерял?

– Я уже сказал – ненависть.

– Нет, не ненависть,– воскликнула Нано. – Он потерял любооь! Любовь к свободе, к родине, к государству.

– Как вы изволили сказать, госпожа Нано? – Сандро Каридзе, сморщив лоб, с интересом посмотрел на Нано.

– Разве это нельзя говорить,– засмеялся Каричашвили.– Запрещено цензурой?

Каридзе задумался, постукивая пальцем по столу.

Гоги тоже, видно, не ожидал, что его взгляды разделяет эта дама. Но взглянул он на Нано как-то странно, словно что-то связывало их, была какая-то тайна, которую они скрывали.

Я заметил, что Арзнев Мускиа тоже вовлечен в эту тайну. Он то переводил глаза с Нано на Гоги, то утыкался в поданный на плетенках цоцхали, стараясь не подымать глаз. Казалось, лаз, Нано и Гоги внутренне объединены между собой. Но что они могут скрывать?

– Пока еще не все понятно,– воспользовавшись паузой, сказал Арзнев Мускиа.

От его слов Гоги, казалось, пришел в себя, будто спустился с небес на землю, и пытливо взглянул на лаза.

– Я постараюсь объяснить,– сказал Гоги, возвращаясь к прерванной мысли. – Когда человек убивает человека, на это должна ведь быть причина? Грабитель убивает ради наживы, это понятно. Грузин, служащий в войсках царя, шаха или султана, убивает, потому что он верен присяге или мечтает о повышении, мечтает о награде. Если заглянуть в глубь вещей, то и он, в конце концов, убивает ради наживы, ради достатка в будущем, но скрывает от себя эту правду. Больше того, он считает себя человеком, так как прикрывает зверство человеческими формами. А на самом деле цель одна... Но вернемся к тому, чего мы начали... Итак, враг пришел на твою землю, растоптал веками сложившиеся устои твоей жизни, осквернил твою веру, взял в плен и угнал за тридевять земель твоих соплеменников и не собирается уходить... Конечно, ты должен убить врага, но убить не потому, что ты его ненавидишь, а потому, что он отнял то, что ты любишь. Любовь, а не ненависть – поймите! – диктует мужество в бою и волю умереть за свободу. Но мы разучились вести себя так, как диктует любовь. Почему? Госпожа Нано сказала правду – мы потеряли любовь к свободе, к родине, к государству. И я не знаю, сможем ли мы вернуть то, что потеряли, если будем резать и убивать? Есть на свете другие, более человечные пути. Культ резни может принести только резню. Он противоречит даже здравому смыслу, потому что насилие способно посеять только насилие. Это, правда, уже другой разговор. Но то, что разрушено враждой, восстановится любовью [Строка из песни «Мравалжамиери».]. Я считаю это истиной и пью за это.

С этими словами Гоги поднес свой бокал к губам.

– Подожди, Гоги! – воскликнул Элизбар,– за это надо пить чашами. Если останемся трезвыми, то беседа наша не сладится.

И он протянул Гоги наполненную до краев чашу.

– И мне тоже,– объявила Нано. – У меня веселое настроение. Дайте мне папиросу и чашу вина. Я тоже хочу говорить. Налей мне, лаз!

– Чашу? – удивился Каричашвили.

– Чашу!