Валентина Лелина - Мой Петербург Страница 24

Быть может, это вечное странствие души, на которое обрекает Петербург каждого входящего, берёт своё начало в те годы, когда город ещё только складывался и будущее было неведомо.

Новая столица была основана и строилась переселенцами. Не потому ли одна из первых церквей города, тогда ещё деревянная, заложенная в 1709 году в память Полтавской победы, была посвящена святому Сампсонию-странноприимцу, — принимающему странников.

По указам Государя для строения города со всех концов России тысячами высылались рабочие: русские, казаки, калмыки, татары, малороссияне, новгородцы, олончане, тверитяне, жители многих других губерний. По сообщениям «Санкт-Петербургских ведомостей» того времени, на постройке крепости «работали 20 тысяч одних подкопщиков», не считая других рабочих и солдат.

В первые годы сырой, холодный климат, недостаток одежды, крова и продовольствия, а сверх того изнурительная работа, уносили жизни людей тысячами. По словам историка столицы Василия Михневича, иностранцы, бывшие тогда в Петербурге, поражались полнейшим равнодушием русского простонародья к своей жизни. Кто «из рабочих заболевал, то ложился на землю, немного заботясь — выздоровеет ли, умрёт ли, не принимая никаких медицинских пособий». Многие до того тяготились своей ужасной жизнью, что с радостью, по отзывам очевидцев, выражали готовность умереть.

Не лучше жилось в первое время в Петербурге и всем прочим — переселенцам из ремесленников, торговцев и дворян. Ехать жить в новую столицу по доброй воле желающих не находилось. Пётр I решился прибегнуть к понудительному заселению Петербурга. Целым рядом указов из глубины России высылались в столицу «на житьё всяких званий, ремёсел и художеств люди — не убогие, малосемейные и маломочные, а такие, которые бы имели у себя торги, промыслы и заводы», и вообще чтоб при отправке переселенцев никаких «неправд и коварств и негодных не было».

Но долго ещё большинство русских относилось к основанию столицы недоверчиво и враждебно, и многие, кого заносила в её пределы неволя, бежали при первом удобном случае, даже покидая выстроенные по приказу дома. Нередко приходилось отправлять нарочных гонцов ловить беглых петербургских жителей.

Приглашал Пётр на жительство в Петербург иностранных купцов и специалистов в различных областях науки и ремесла. Иноземцам здесь жилось значительно легче. Правительство, заинтересованное в их переселении, давало им всевозможные льготы, оказывало содействие на служебном, торговом и промышленном поприщах. Польза от этого для нового города и для новой русской цивилизации была очевидна, и Пётр I, которого упрекали в безотчётном пристрастии к иностранцам, действовал, очевидно, с сознанием именно этой пользы.

В те начальные годы Петербурга больше всего иностранцев устраивалось на Васильевском острове, может быть из-за того, что здесь был порт: при Петре на набережной Малой Невы была устроена портовая таможня, а позже, у 10-й линии на Большой Неве, плавучая таможня для крупных кораблей. На Васильевском острове селились немцы, голландцы, англичане, отчасти французы — крупные торговцы и мелкий промышленный люд. Особенно оживлённую, пёструю картину представляла жизнь набережных — там разгружались и развозились по складам товары. Разношёрстная толпа матросов, шкиперов, грузчиков, шум и разноязычный говор…

Одни иностранцы приезжали и уезжали, другие оставались жить 1 на Васильевском острове. Здесь были их транспортные конторы, коммерческие агентства. На входных дверях видны были медные доски на разных языках. При Петре многие крупные торговцы стали на острове домовладельцами. Строить дома в Петербурге и жить в нём по указу 1712 года безвыездно вменялось всем переселенцам из России в непременную обязанность.

Облик Петербурга внешне роднил его с европейскими соседями. Имя города сам Пётр произносил на голландский манер: Санкт Питер Бурх (название Санкт-Петербург, на немецкий лад, закрепилось на рубеже 30–40-х годов XVIII века). Руководили постройкой города мастера-иноземцы, но строился город руками россиян. Покоряясь воле царя, переселенцы обустраивались, жили, работали, вкладывали в Петербург свой труд и свою душу.

Так, волей-неволей, Петербург всё-таки заселялся и застраивался. Только при Екатерине II были окончательно отменены принудительные меры к заселению Петербурга. К этому времени столица уже настолько упрочила своё существование, что население естественным образом в ней постоянно и быстро увеличивалось. Но и тогда это увеличение происходило благодаря громадному, постоянно совершающемуся наплыву переселенцев извне — со всех концов России.

Чем был так притягателен Петербург в то время? Скорее всего, как и во все времена, срабатывал «закон большого города»: он привлекал материальной выгодой по службе, по коммерческим делам и промыслам, просвещением, удовольствиями. Огромное количество населения приезжало в Петербург на заработки. Во всём этом было важное преимущество столицы перед другими городами, которое навсегда соединилось в представлении жителей всей России с одним только именем Петербурга.

Но уже тогда, в XVIII веке, начинало сказываться другое, то, что будут пытаться разрешить или хотя бы определить писатели, исследователи и даже обличители Петербурга — его странное, таинственное влияние на людей, на тех, кто в нём бывал, его видел, узнал, сохранил в памяти.

У странников — пришельцев из России или Европы — устанавливалась невидимая, таинственная связь с городом. Они как будто заболевали Петербургом. По словам Михневича, город уже во второй половине XVIII века — настолько стал дорог своим жителям, что они совершенно мирились, как мирятся и ныне, со всеми его климатическими и топографическими недостатками, равно как и со всеми происходящими в нём «несчастными случаями». Это засвидетельствовала сама Екатерина II. В одном из писем 1787 года к Великому Князю Павлу Петровичу она говорит, что привыкла жить в северной столице, «к которой народная ненависть, как я видела, уменьшилась и превратилась у весьма многих в действительную склонность».

Как ни парадоксально, к этой склонности в течение всего XIX века лучшие умы России относились с удивлением и недоумением. Многие пытались объяснить обаяние Петербурга, его чарующую силу исключительно государственными и общественно-экономическими условиями. Но уже то, что к его облику и характеру обращались постоянно в сочинениях, письмах, воспоминаниях, говорит о необъяснимой притягательности северной столицы.

«Петербург тем и отличается от всех городов Европы, что он на всё похож, — написал Герцен после посещения Петербурга. — У него нет истории в ту и другую сторону». Но история была у тех, кто его строил и жил в нём.

«Трудно схватить общее выражение Петербурга, — замечает Николай Васильевич Гоголь. — Есть что-то похожее на европейско-американскую колонию; так же мало коренной национальности и так же много иностранного смешения, ещё не слившегося в плотную массу. Сколько в нём наций, столько и разных слоев общества. Эти общества совершенно отдельны». В эту европейско-американскую колонию «идёт русский народ пешком летней порою строить и работать».

Начиная со времен Петра, в Петербурге соседствовали разнородные элементы. И это формировало нечто своеобразное, присущее только этому городу. Приезжавшие в город иностранцы, как правило, селились слободами, возводили свои храмы. В петровском Петербурге существовали лютеранская, католическая и финско-шведская церкви. Это помогало жителям сохранить свой уклад, свои традиции.

Через двести лет на фоне светлого петербургского неба поднимутся силуэты минаретов мусульманской мечети, купола синагоги, сдержанный облик буддийского храма.

В первое время иностранцы «сливались и ассимилировали с господствующим русским населением очень туго, особенно в нижних слоях общества». Но время и совместная жизнь оказали своё сглаживающее и примиряющее влияние: русские уже при Петре, несмотря на свою традиционную отстранённость от иноземцев, стали родниться с ними. Иногда по приказу царя, а потом и по доброй воле. Таким образом, множество петербургских немцев постепенно обрусело, особенно во втором поколении.

«В настоящее время, — писал Вл. Михневич в конце XIX века, — в Петербурге сплошь и рядом встречаются семьи, где русские, в союзе с немцами, незаметно, чаще бессознательно, но быстро и бесповоротно сближают и роднят последних при своём посредстве с русским языком, с русским складом жизни и верованиями… Нечего уже и говорить, что теперь немецкие фамилии никак нельзя принимать за указание национальности, так как множество носящих немецкие фамилии давно уже русские люди».

Но совсем не это имел в виду Гоголь, говоря, что «Петербург — то место, где русские обыностраниваются, а иностранцы обрусевают». Новая стихия была привнесена в жизнь россиян — стихия европейской мысли и критического анализа. Это приходило с изучением иностранных языков, научно-технических знаний, знакомством с европейской цивилизацией.