Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 24

Савватий также научил Кузьму готовить лекарства из трав. Кузьма много раз видел собственными глазами, как змеи и разные гады испуганно шарахались от старца прочь, от его проницательного взгляда, как он свистом своим повелевал следовать за ним, что-то приговаривая. И змея лезла к нему за пазуху, выползая из-под ворота рубашки. Этому учился и Кузьма. «Все земные твари и все звери под человеческой рукою находятся, — учил Савватий. — Выше человека по разуму никого не было, нет — и не будет…»

Однако змею в человеческом облике распознать и победить Савватий не смог. Гермоген, подобно змее ползучей, влез в доверие и смертельно ужалил. Старик в одночасье скончался. На место его встал тот, которого Савватий считал своею правой рукой, верным другом. Однажды Кузьма ездил в скит, спрашивал о причинах смерти Савватия, только запуганные обитатели скита души свои перед ним не раскрыли. Об одном-единственном лишь услышал: Гермоген считает себя земным богом, и люди дрожат перед ним от страха. Гермоген, конечно, виновен был в смерти Савватия, да где найдешь правду? Да и не его это, Кузьмы, дело. Пусть монахи сами разбираются, кому служить. У него же своя цель: уберечь народ эрзянский и его веру от поругания таких, как Гермоген. Сейчас, слушая Зосима, Кузьма еще раз утвердился в правильности выбранного пути. Либо народ обретет прочную веру, либо окажется, подобно Зосиму, на перепутье. И это зависит теперь от него, Кузьмы Алексеева.

У Алексеевых Зосим задержался до тех пор, пока из передней не вышли женщины. Любаша с Зеркой пошли встречать стадо, Матрена занялась ужином. Гость нехотя поднялся со скамьи.

Кузьма все последующее время думал о Зосиме. Иногда они встречались. В каждый свой приход в село Зосим обещал вернуться в Сеськино. Обещание оказалось пустым словом. Проходили дни, недели, а отшельник так и не вернулся к людям.

Осень накрыла лес багряно-золотым пологом. Ночи стали холодными, и только днем на солнцепеке все становилось по-прежнему: порхали бабочки, цвели поздние травы, щебетали птицы.

Отяжка дремал в густом осиннике. Неподалеку на поляне стояла молодая тонконогая лосиха. Сегодня она не щипала травку, а рыла ногами землю, дрожа всем телом. Из-за деревьев показался молодой самец, тот, который уже несколько дней ходит за ней и с которым не раз вступал в драку Отяжка. Чуя соперника, Отяжка трубно заревел. Это было предупреждение молодому: дескать, проваливай, пока жив. Это одновременно был и зов. Самка слушала его, приподняв уши. Затем она снова стала рыть ногами землю. Казалось, еще минута, и лосиха кинется на зов. Только нет, она наклонила к земле свою морду и стала щипать траву. Тогда молодой лось смело вышел из-за высоких деревьев, закрутился вокруг нее. Ломая кусты, на поляну выскочил Отяжка. Голова его, увенчанная могучими ветвистыми рогами, качалась из стороны в сторону, нижняя губа отвисла. Молча, как привык, одним ударом он свалил молодого быка и, мыча, двинулся к лосихе. Та бросилась бежать в глубь леса. Сделав большой круг, остановилась на другой поляне. От спины Отяжки валил пар. Но отдохнуть ему не удалось. Из кустов на него кинулся молодой лось и вонзил свои острые рога в правую ляжку. Отяжка не ожидал коварного нападения и присел на передние ноги. Но пока соперник разбегался для нового удара, Отяжка успел развернуть свое могучее тело и встретил нападавшего во всеоружии: ветвистые рога молодого переплелись с мощными рогами Отяжки. И в лобовой атаке равных ему не было. Самка в сторонке щипала траву. Она ждала, когда победит сильнейший. Отяжка победил. Молодой бык, весь в крови, печально замычал и подался в овраг. Отяжка радостно метнулся в сторону самки, и та торопливо пошла ему навстречу. Потом они спустились в овражек и легли отдохнуть, положив друг на друга головы. Отяжка всю ночь, не смыкая глаз, сторожил свою новую подругу. Утром спустился к роднику, попил, посмотрел на отражение в воде и протяжно замычал. Из-за деревьев на его зов выбежала самка, торопливо и страстно. Морды их соединились в одно целое…

Настя Манаева простоволосая, в одной рубахе, слонялась из угла в угол, лениво решая: еще поспать или лучше поесть. Тут, пустив в избу клубы морозного воздуха, вошла ее мать, бабка Охима. Лицо бледное, руки дрожат.

— Идут! — крикнула и повалилась на лавку.

— Кто идёт? — потягиваясь всем своим сытым телом, спросила Настя. Вчера до самой полночи молодые люди у нее в избе раскидывали бобы. Ей самой несколько раз выпало: зимою нынешней найдется ей жених.

— Бургомистр Петр Симеонов со сборщиками податей ходят по селу. Из изб выносят что под руку попадет. — Бабка Охима плакала и причитала: — Скоро до нас дойдут! Последнюю седелку, боюсь, отберут. Ироды…

Когда-то Настя с мужем мечтали обзавестись лошадью. Седло, как и положено, приобрели заранее. А потом муж утонул, не до лошади стало. А седло так под кроватью и лежит, своего часа ждет. Куда его спрятать? За божницу не сунешь. Хорошо, мать надоумила:

— Привяжи на спину, милая, оттуда уже не достанут!

Свекровь со снохою не успели опомниться, как с шумом вошли непрошенные гости. Первым порог перешагнул Петр Симеонов. Поклонился, помолился почтенно на божницу, где стояла всего лишь одна иконка, грубо спросил:

— Пошто не платите долги-то?

— Да долг не волк, Петр Анисимович, в лес не убежит. А хлебушка-то и самим не хватает до весны-то. Сами-то мы со снохою какие пахари? — принялась оправдываться бабка Охима.

— Кто возле вас отирается, кто поет да пляшет, с тех плату берите. Ногами своими молодецкими все углы, гляжу, перетёрли, — бургомистр тяжелыми, припухшими глазами рассматривал половицы.

И тут Ефим Иванов, сотник, Насте под нос кнутовище сунул:

— Чуешь, чем пахнет?

Настя заскулила. Бургомистр прошелся по избе. Лысковский писарь на столе разложил свои бумаги.

— Денежных долгов у них много? — спросил писаря Симеонов.

Тот глянул в свои бумаги:

— Два рубля и двадцать копеек.

— Корова, считай. Иди, веди нас во двор, русалочка моя, красавица, — бургомистр повернулся к Насте, которая все скулила. — Показывай, на сколько пудов за лето теленка вытянула.

Бабка Охима брякнулась на пол, навзрыд запричитала:

— Не раз-о-о-ррь! О, Господи!

И Настя поступила бы так же, да спину не согнуть, седло мешает. А тут любитель женского пола, бургомистр, от наплыва чувств изо всей силы хлопнул молодайку по спине и — ой-ой! — стал дуть себе на пальцы. Не по мягкому месту попал, а по седелке.

Очкастый писарь понял, в чем дело, весело заржал:

— Надо было теленка на спину-то привязать. Может, не нашли бы. А теперь давай веревку, уведем вашу скотинку.

Иванов, сцепив зубы, бросился к двери: помахать кнутом для удовольствия не дозволили. Такие бы коленца отмочил по женской спине — для того он и сотским назначен.

Мать с дочерью еще долго вопили, а им отвечал жалобным мычанием выведенный со двора теленок, который был куплен весной в надежде вырастить корову.

Когда поднимается Волга

У князя Грузинского в верхних и нижних этажах барского дома тишина и покой. Если кто-то даже пройдет по устланному коврами коридору — все услышат. Слуги ходили на цыпочках.

Вот и нынче, только хлопнула дверь внизу, слуги уже знали: хозяин вернулся домой. Экономка Устинья, старая дева, давно служившая в княжеском доме, вышла ему торопливо навстречу.

— Господи помилуй, батюшка ты наш, наконец-то явился! Княгиня ждет-не дождется тебя никак, а тебе, Егор Александрович, заботы уездные, видно, дороже жены?

— Ты меня учить вздумала, старая ворона! — ощетинился Грузинский.

Но экономку не запугаешь, она дальняя родственница княгини и та всегда на ее стороне. Жилистыми худыми руками Устинья поправила чепец и продолжила свое нападение:

— Куды уж мне, убогой. Ты у нас, батюшка, сам умен. В конторе злобу свою не выместил ни на ком, так давай на ближних своих вытряхивать.

Князь сердито сопя, сам, без посторонней помощи, стал снимать камзол, да вдруг пошатнулся, захрипел, и, если б не Устинья, упал бы посреди ковра. Лицо его покраснело, стало цвета вишни. Ноги не держат, он повис на экономке. Та кое-как усадила хозяина на мягкую скамейку. Он наконец перевел дух.

— Ой, кормилец ты наш, да что это с тобой? — всплеснула руками Устинья. К ней вернулся дар речи и, открыв дверь в людскую, крикнула властно:

— Мефодьевна!!!

Спустя минуту, из двери показалась сухощавая рослая женщина, черноглазая, черноволосая и растрепанная. Вдвоем они захлопотали над князем. Перевели его в спальню, раздели, уложили в постель. На лоб положили мокрую холодную тряпку, напоили горячим травяным настоем, а потом, стоя в сторонке, смотрели, как лекарь Шольц пускает «дурную» кровь. Егор Александрович, укрытый теплым одеялом, окруженный вниманием и лаской, наконец уснул.