Франц Кафка не желает умирать - Лоран Сексик Страница 24

– Если тебе так хочется, Герман, я могу напомнить, что моя мать умерла от тифа в возрасте двадцати восьми лет, когда мне было всего три годика. А бабушка через год от отчаяния покончила с собой, бросившись в Эльбу.

– Я лишь хочу объяснить нашему молодому человеку, что если Франц сегодня ведет такую роскошную жизнь, то только благодаря жертвам, принесенным его близкими… И вряд ли кто осмелится отнести признательность к числу главных достоинств моего сына.

– Молодые люди все такие, Герман.

– Тогда я очень хотел бы, чтобы Франц был другим! Или, может, просить об этом для меня слишком много?

– Это в сорок-то лет? – вклинилась в их разговор Оттла.

– Разве дело здесь в возрасте?

– Роберт, – продолжала молодая женщина, – расскажите лучше о вас. Вы ведь приехали из Будапешта, так? И учитесь на медицинском факультете.

– Ах, если бы эту науку постигал Франц!

– Но у него и так блестящее образование!

– Если дело закончилось страховой конторой, без него вполне можно было бы обойтись. С такими данными, с таким умом… Упорно работая, Франц мог бы… стать адвокатом, а еще лучше возглавить наш магазин у дворца Кинских. Или даже…

– Ну-ну, договаривай, раз начал.

– Или даже стать известным, крупным торговцем! А так…

– Что ты имеешь в виду?

– Страховую контору, вот что… Тебе не кажется, что это пустая трата сил?

– Если он счастлив, то нет.

– Так в том-то и дело, что он НЕСЧАСТЕН! Что касается меня, я в жизни не видел нашего парня счастливым! После всего, что вы с ним сделали… Роберт, вам приходилось видеть его счастливым, а? Может, он в Берлине счастлив?

– Думаю, да, и больше, чем когда-либо.

– Как это?

– Именно это он всячески дает понять, хотя и без него все прекрасно видно.

– В Берлине? В холоде? В нищете?

– Мне показалось, да.

– Но если бы он был так уж счастлив, вам, вероятно, не пришлось бы везти ему провизию и деньги…

– Герман!

– А что, разве я лгу? Ну да, конечно, стоило ему оказаться где-то подальше от нас, как он тут же стал благоденствовать! Но платить за это его благоденствие почему-то должен я, так? Потому что сам он себе никакое счастье обеспечить не может!

– Герман!

– К тому же мне никак не дает покоя один вопрос: а может, это его счастье в том и заключается, чтобы оказаться подальше от нас, подальше от отца?

– Может быть, – прошептала Оттла.

– Что значит «может быть»?

– Может быть, ты и прав, папа.

– Ага, наконец-то ты признала, что я прав! Ты слышала, Юлия, твоя дочь со мной согласилась. Чего только не увидишь в этой жизни!

– Герман, – подвела под разговором черту мать, – заканчивай со своими историями, дай нам спокойно поесть. Роберт, расскажите нам лучше, как вы познакомились с Францем и как стали его другом!

Да, еще совсем недавно Роберт действительно пользовался доверием и благосклонностью человека, чьи ум и чувственность самым решительным образом влияли на его мысли, он был ему и другом, и врачом. Эта дружба отличалась совсем иным привкусом, чем отношения, связывавшие Кафку с Бродом, ведь она строилась по мерилу не крещенской купели и студенческой скамьи, а болезни и смерти. Бесконечно далекая от юношеской любви, от философских и идеологических споров, от садов Пражского университета, где Франц познакомился с Максом, она купалась в горьком одиночестве санаторных палат, выковываясь в дни, казавшиеся бесконечными. Обедая и ужиная с Кафкой, перенимая его знания и внимая советам, Роберт, как собирающий самородки золотоискатель, разделял его боль и страдал сам, с той же жадностью вдыхал воздух, по мнению докторов, способный принести спасение, литрами поглощал сметану и чуть ли не бочками хлестал молоко, которое, как утверждалось, могло излечить болезнь. Вместе они совершали по горным тропам прогулки и подбадривали друг друга, если кому-то хотелось от них отказаться, ведь каждый шаг в снегах Высоких Татр укреплял здоровье и продлевал жизнь. Оба разделяли невысказанную страсть к молодым пациенткам санатория, жаждая приблизиться к жизненным силам молодости, но не могли окунуться в нее с головой и забыться, страшась от общения с ними еще больше заболеть и навлечь на себя чужую смерть, поэтому лишь переглядывались щенячьими глазами, обменивались понимающими улыбками и воспаленными взглядами лихорадочных глаз. В едином порыве они сочувствовали соседу, скончавшемуся накануне в страшных мучениях наполненной его жуткими криками ночью, равно как и старику, который умер третьего дня – тихо, достойно и незаметно ушел, продемонстрировав такт больного человека в летах и не желая, чтобы его кончина хоть как-то нарушила установившуюся повседневную жизнь окружавшей его молодежи. Долгие месяцы Роберт разделял страх со своим другом, наставником и братом – страх перед смертью, страх перед лихорадкой и кашлем, страх задохнуться, закашляться, потерять вес. Ходил с ним рука об руку по краю пропасти, выплясывая в своих кошмарах на пепле умирающих вместе с черными ангелами, кружащими в хороводе на безоблачном, синем небе матлярского санатория, танцевал со смертью и с Францем Кафкой.

Он ведет автомобиль по дороге из Вены в Прагу, понимая, что это эпилог эпопеи его вечных поездок из Будапешта в Прагу, из Праги в Берлин, а из Берлина в Вену, растянувшейся на несколько лет. Европа для него была огромным манежем, где он то и дело катался на лошадях. Теперь ярмарка закончилась, и манежа больше нет. Пора спешиваться и уезжать из этого гнилого центра Европы. Без Кафки Прага превратилась в город-призрак, ничем не лучше Будапешта и томной Вены, этой мудрой провинции Берлина. Теперь надо ехать в Париж, может, даже в Нью-Йорк, почему бы и нет? Исследовать новый материк, исходив из конца в конец континент Кафки.

Опять идет дождь. Роберта одолевает усталость, ему недостает сил, недостает сна, недостает друга. «Мой дорогой Роберт, – написал ему как-то Франц, – прошу вас, не сердитесь и не волнуйтесь, ибо все сводится к одному и тому же; ситуация предельно ясна, мы игрушки в руках божьих, хотя с вами дело обстоит иначе, чем со мной, и нам надо это компенсировать ценой нечеловеческих усилий». «Между оптимистом и пессимистом, – думает он, – нет никакой разницы, в обоих случаях работает воображение, по привычке впадая в крайности». Друг говорил «мы», ставя знак равенства между Робертом и своей августейшей персоной. И образованного ими сообщества, Клопштока и Кафки, ему было вполне достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым. Вот она, гармония двух К. Франц советовал ему читать Кьеркегора, которого постоянно перелистывал сам, считая своим учителем. Говорил,