Леонид Дайнеко - Меч князя Вячки Страница 25

Волки обложили хибарку со всех сторон. Забирались даже на крышу, засыпанную толстым слоем снега. Сначала ночью, а потом и днем там слышался топот, скрипел снег под сильными когтистыми лапами. Настасья и Мирошка, подняв головы, со страхом прислушивались к тому, что делалось наверху. Волки в любой миг могли начать разрывать лапами и зубами ветхую кровлю.

Так прошло несколько тревожных дней. Не было больше сил терпеть голод и жажду. Настасья, взяв в руки топор, решилась идти в пущу, поискать чего-нибудь из еды в дуплах деревьев. Через щелку в окошке Мирошка видел, как мать, оглядываясь, быстро шла по занесенной снегом тропинке. Казалось, повезло ей, казалось, прошла, как вдруг словно из-под земли появилась стая волков во главе с одноухим. Настасья отчаянно взмахнула топором, но одноухий покатился клубком ей под ноги, ударил, свалил. Только руку увидел Мирошка в мелькании серых волчьих спин и голов, да и рука в тот же миг исчезла…

Так он остался один. Ни души не было рядом. Не было спасения. Все слезы были выплаканы, и Мирошка больше не плакал.

Волки ходили по крыше, выли под стенами. Один из них всегда сидел на страже, как раз напротив двери. Волки поджидали, когда же и Мирошка выйдет из хаты. Они были уверены, что мальчик выйдет.

Мирошка совсем ослабел. Иногда доставал через окошко горсть снега, сосал его. Шумело в ушах. Он думал сначала, что это шумит лес… Холодное безразличие было разлито по всему телу, безразличие и страшная усталость. Он садился на пол, прислонившись спиной к еще теплой печке, и словно проваливался в темную бездну, долго летел, падал вниз. Все чаще его начал одолевать сон. Однажды показалось, что лицо матери мелькнуло над божницей. Мирошка приподнялся, с трудом добрел до божницы, даже стену рукой потрогал. Никого нигде не было…

Все чаще в глазах начали вспыхивать золотые искорки. Сначала они сразу же пропадали, но постепенно все дольше прыгали в глазах. И он привык к ним. Они были красивые, меленькие, как блестящие мошки. Он уже ждал их.

Было трудно дышать застоявшимся воздухом, и Мирошка вытащил тряпье из окошка да так и оставил его незаткнутым. Свежий ветер ворвался в хату. На улице было солнечно. Мирошка припал к окну, жадно начал глядеть на белый свет, который был от него в двух шагах и в то же время недосягаемо далеко. Сиял снег. Капли воды искрились на нем. Даже кусочек неба увидел Мирошка. Веселые розовые облака медленно плыли по голубому небу.

Еще он увидел тропинку, бегущую к Гремучему бору, а на тропинке – воя на коне. Но он не обрадовался. Он хорошо знал, что это ему кажется, что вой вот-вот исчезнет, как исчезло материно лицо над божницей.

Вой держал в правой руке копье и вез над собой, наколов на острие, большое светлое облако; оно вздрагивало, слегка покачивалось. «Зачем вою облако? – подумал Мирошка. – Сейчас и вой, и облако исчезнут».

Он зажмурил глаза и в дрожащей тьме увидел отца и мать, Доможира и Теклю. «Иди к нам, – сказала Текля. – Тут хорошо». Остальные молчали, только загадочно улыбались про себя.

Не было сил открыть глаза, и Мирошка сидел ослепший. «Что делается с глазами людей в могиле? – вдруг подумалось ему. – Мама говорила, что они превращаются в росу. И правда, утром, как глянешь на луг, человечьи глаза светятся из травы и цветов».

Он сидел с зажмуренными глазами и ждал смерти. Легкость была в руках и ногах. Если б съел хоть крошечный кусочек хлеба, птицей полетел бы под облака.

Вдруг неподалеку послышался конский топот. Мирошка вздрогнул, открыл глаза. Держа в руке копье, перед хатой гарцевал на коне вой. Облака на копье не было, но вой был тот самый, рыжеволосый, которого Мирошка встретил на реке.

И тут острый страх пронзил Мирошку. Вой может исчезнуть, уехать навсегда. Какое ему дело до развалюхи-хибарки? Вот пришпорит сейчас коня, и поминай как звали. Напрягая последние силы, Мирошка крикнул. Только слабый свист вырвался из груди, какое-то шипение. Но вой все же услышал. Глянул на окошко, заметил мальчика, легко соскочил с коня. А по улице, мимо пепелищ, мимо разрушенных усадеб, ехали и ехали дружинники в блестящих шлемах, с красными щитами.

Глава третья

(часть I)

В Полоцк пришла весна, пришла дружно и нежданно. Сначала лопнул, взорвался лед на Полоте. Мутно-молочная вода с шипением, грохотом и треском понесла зеленоватые льдины в Двину. Было это как раз в день сорока мучеников севостийских, или на сороки, как говорят смерды.

Двина еще дремала, закованная в ледяной панцирь, но солнечные лучи и теплый мягкий ветер уже во многих местах проточили лед, наделали в нем малюсеньких круглых дырочек. Лед был похож на сито. Он еще держался за берега, но уже где-то в таинственной глубине реки зарождались могучие широкие волны, готовые сломать лед, понести его на своем хребте в Варяжское море.

Льдины с Полоты со всего размаха ударили в ледяной панцирь на Двине, давно ожидавший такого удара. Двина только ради приличия вроде бы обиделась на свою младшую сестру Полоту, но силы, дремавшие в ней до этого дня, вдруг пробудились, взбунтовались разом. Глубокие трещины побежали во все стороны по Двине. Лед начал разламываться на куски, эти куски, в свою очередь, крошились, разбивались, превращаясь в искристые звонкоголосые осколки. Послышался густой неумолчный шум воды. С самого дна и до верху река будто закипела. Подледные течения, водовороты, всегда жившие в ней, сейчас, в миг освобождения, заревели, затрубили, запели. На многие поприща разлетелось это ликование, этот радостный крик счастливой реки. И в поддержку ему во все колокола ударил звонарь Богородицкой церкви, стоявшей на острове посреди Двины. Пусть наложат на него завтра эпитимию, пусть прикажут двадцать дней и ночей стоять на покаянной молитве, но сегодня он звонил и звонил, делился своей радостью со всеми людьми.

И Полоцк, старший город, Рогволодово гнездо, услышал его. Услышали на площади, где семиглавая София свечой взлетала в прозрачное весеннее небо. Собор, заложенный и построенный князем Всеславом Брячиславичем, был хорошо виден с реки. Стены собора были выложены из широких плоских кирпичей – плинфы и больших необработанных камней – булыг. Плинфа и булыги чередовались между собой. Зодчие не штукатурили собор, и София осталась красновато-пестрой.

Звонаря островной церкви услышали на Великом посаде, где жил и трудился ремесленный люд. Шерсть и кость, железо и олово, янтарь и самшит, глина и дерево, звериные шкуры и лен, серебро и медь – все проходит через руки обитателей Великого посада, чтобы стать тем, без чего нельзя жить человеку.

Голос Богородицкой церкви долетел до торжища, где полоцкие купцы держали важницу для взвешивания своих и заморских грузов и топницу для перегонки воска.

Веселого звонаря услышали монашки-черноризницы в Спасском девичьем монастыре, который стоит на север от Полоцка в излучине Полоты и который основала Ефросинья, дочь князя Георгия Всеславича, а потом подарила монастырю святой крест с частичкой «древа господнего». Монашки, все как одна, подняли грустные прекрасные лица к небу, и свет, не святой, а земной, весенний, загорелся в их глазах. Недалек от истины был тот человек, что сказал однажды: «Не будь высоких монастырских стен, все монашки давно разбежались бы».

И в Бельчицы, в светлицу великого князя полоцкого Владимира Володаровича, долетел перезвон. У князя болела спина – застудил на охоте, гоняясь за оленями. Уже несколько дней лекари, полоцкие и ромейские, натирали ему спину медвежьим салом и кровью красного петуха, соком серой жгучей крапивы и ядом из зуба черной гадюки. Боль немного утихла. Сегодня князю прикладывали к простуженному месту разогретые камни. Князь морщился, но терпел, ведь завтра-послезавтра надо будет стоять на вече у собора святой Софии.

Владимиру Володаровичу перевалило уже за пятьдесят солнцеворотов. Широкая русая борода, пересыпанная сединой, тонкое бледное лицо, цепкие светло-карие глаза, крепкая мужественная фигура – все в нем было от крови Рогволодовичей, и ему не хотелось горбиться и морщиться от боли во время веча. Пусть бояре и купцы, все полочане видят своего князя бодрым, веселым, уверенным.

Отворилась высокая, обтянутая рысьей шкурой, обитая серебряными бляшками дверь, и в светлицу вошел тысяцкий Жирослав. Под Гольм, на тевтонов, тысяцким ходил еще Илларион, но недавно внезапно умер после укусов своего же дворового пса. Вече выбрало тысяцким Жирослава, и теперь Владимир Володарович, вглядываясь в суровое бесстрастное лицо нового военачальника полоцкого городского ополчения, думал:

«За кого он будет стоять на вече? За меня или за боярских крикунов-подхалимов?» Вошел слуга, объявил:

– Великий князь, владыко полоцкий Дионисий приехал.

Дионисий был невысок ростом, щуплый, в белом клобуке на голове, в дорожной рясе, поверх которой на кованой серебряной цепи висел большой шестиконечный золотой крест. В руке у Дионисия гордо плыл длинный, темного дерева посох с серебряным набалдашником. Епископ сухой рукой очертил над князем святой крест, спросил: