Жюльетта Бенцони - Прекрасные незнакомки Страница 25

– Мадемуазель, – начал он с сухим кивком, – прошу простить мое вторжение, но…

– Позвольте, я сначала вас представлю моей лучшей подруге, – произнесла мадемуазель Ланж, и голос у нее дрожал куда сильнее, чем ей хотелось бы. – Мадемуазель Жюли Кандей, театр Комеди Франсез.

Симон не заметил сразу молодую женщину, стоявшую в тени большого розового куста, цветущего в синем фаянсовом горшке. Увидев ее, он очень удивился, радостно воскликнул, распрощался с маской разгневанного отца и с широкой улыбкой устремился к прелестной актрисе. Он поцеловал ее руку с весьма удивившим Элизабет восторгом. А господин Симон в это время восклицал:

– Неужели вы? Какая нежданная радость увидеть вас здесь!

– Так, значит, вы меня не забыли? – кокетливо промурлыкала Жюли.

– Забыть вас?! Можно ли забыть звезду, которая однажды спустилась с небес? Наш вечер в Брюсселе – мое самое драгоценное воспоминание! Ах, мадемуазель Кандей, не буду скрывать, что, отправляясь в Париж, я думал о вас, но и предположить не мог, что встречу вас так скоро!

– Все актрисы знакомы друг с другом, – улыбнулась Жюли, незаметно подмигивая подруге, которая, приоткрыв рот от изумления, смотрела на неожиданный спектакль. – Я же рассказывала тебе, Элизабет, как мы играли в Монэ[14] «Галантного Меркурия»[15], и о чудесном вечере, который мы провели потом с господином Симоном. Моим соотечественником, надо сказать, потому что сама я фламандка.

– Да, наверное, рассказывала, – промямлила Элизабет, которой Жюли ни о чем и словом не обмолвилась. – Но я, верно, позабыла.

Зато господин Симон не забыл о хозяйке дома, он подошел к ней с широкой улыбкой, очень красившей лицо пожилого бонвивана.

– Тысяча извинений, мадемуазель, за вторжение в ваш дом и тысяча благодарностей за подаренную мне радость!

Его благожелательность была искренней, и Элизабет спрашивала себя, уж не снится ли ей сон? Но как человек по натуре прямой, она хотела расставить все точки над i и поэтому собиралась вернуться к тому, с чего началась их встреча. Она кашлянула, чтобы голос звучал потверже, и произнесла:

– Кажется, вы желали поговорить со мной, месье, об очень серьезных вещах?

Однако, гроза миновала. Жан Симон не отрывал восхищенного взора от Жюли Кандей, которая отвечала ему улыбкой. На Элизабет, которая стояла ни жива ни мертва, он посмотрел по-отечески.

– Я всего лишь хотел узнать, – сказал он любезно, – действительно ли вы так хороши, как описывал вас мой сын.

– И что же?

– Придется его пожурить, он не справился, вы лучше его описаний. Вы просто очаровательны, дорогое дитя, и я сделаю комплимент его выбору.

«Дорогое дитя» никак не могло справиться с волнением, и господин Симон прибавил:

– Вы сама не своя. Стоит ли так волноваться? Давайте-ка поужинаем сегодня все вместе у «Вери». И обсудим все наши дела за хорошо накрытым столом. Что вы на это скажете?

Что могла сказать на это бедняжка Элизабет? Да ничего, если честно. Она была так потрясена, что, как ни старалась, никак не могла успокоиться. Жюли, глядя на подругу, с трудом сдерживалась от смеха.

– А пока ты можешь предложить нам прохладительное, – весело предложила она. – Мы умираем от жары.

Элизабет ушла в дом, чтобы отдать распоряжения, Симон воспользовался ее отсутствием, сел рядом с очаровательной Жюли и сказал:

– А теперь поговорим о вас, красавица из красавиц!

Одним из достоинств Жана Симона была способность принимать молниеносные решения. Сначала он дал согласие на свадьбу сына с Элизабет Ланж, но постарался все же обогнать его на пути к семейному счастью. В августе 1797 года, то есть через месяц после своего визита в Монтале, он женился на Жюли Кандей. Мишель и Элизабет обвенчались только в декабре того же года.

Молодые решили сдавать внаем небольшой особнячок на улице Шантерен, бывший свидетелем бурной жизни актрисы, и поселились вместе с маленькой Элизой, которая обожала новую маму, в великолепном особняке на той же улице, но подальше, под номером 44. Особняк был роскошным, его построил двадцать лет тому назад архитектор Брониар для танцовщицы Девриё из Оперы, и Мишель не пожалел средств, чтобы он стал достойным обрамлением для его красавицы жены.

Богатство Мишеля, надо сказать, росло. Связи Элизабет с весьма влиятельными мужчинами, каким был, например, Талейран, пошли ему на пользу, и он заключил с бывшим епископом Отенским несколько весьма выгодных для обеих сторон контрактов, правда, не совсем безупречных. Золото текло рекой в хорошенькие ручки мадам Симон.

Но времена меняются. Бонапарт, достигнув пика славы, стукнул мощным кулаком по правительственному столу, и все вздрогнули. После 18 брюмера Бонапарт торопливым шагом двинулся к консульству и получил его 2 августа 1802 года.

Став единовластным хозяином, он дал всем понять, как весом его авторитет, и стал заглядывать всюду, и в особенности туда, где его придирчивый взор был чаще всего нежелателен. Мишель Симон испугался. До него донеслись тревожные слухи, и поэтому, когда он услышал, что Луи Бонапарт, брат генерала, с завистью смотрит на его великолепный особняк, он сообщил ему, что готов его уступить, правда, недешево. Симон надеялся, что его дорогостоящая любезность умерит возможный гнев Первого консула.

Бонапарта и в самом деле тронул жест бельгийского финансиста. Он принял его на свой счет и счел выражением преданности. Генерал смягчил свою предубежденность и в последующее время не так пристально следил за деятельностью Мишеля Симона.

Бывшая мадемуазель Ланж обожала мужа и была самой преданной и самой любящей женой. Она хранила мужу верность, в чем убедился на своем опыте художник Жироде, который позволил себе питать легкомысленные надежды, зная о ее прошлом.

Мишел Симон заказал Жироде портрет своей жены. Художник с первых сеансов влюбился в модель. Был он молод, горячего темперамента, с большим самомнением и малой терпеливостью. Все препятствия на своем пути он презирал и ненавидел. Репутация безупречной мадам Симон была еще слишком свежа и не вытеснила из памяти ветреность мадемуазель Ланж, так что Жироде, положившись на злоязычных кумушек, возомнил, что вмиг возьмет крепость, которая только кажется неприступной.

И был до крайности удивлен, когда в один прекрасный день, оставив кисть, он бросился к своей модели с пламенным признанием, но услышал в ответ отповедь, произнесенную мелодичным голосом бывшей актрисы. Она вежливо, но непреклонно посоветовала ему оставить свои пламенные чувства при себе, так как они ей кажутся не только неуместными, но и оскорбительными, и она готова тут же отказаться от позирования. Изумленный, задетый до глубины души художник ей не поверил.

Он повторил признание еще раз, потом еще, а на третий, когда пожелал подтвердить свою страсть прямой атакой, получил две пощечины, и таких весомых, что трудно было предположить, что их способна нанести нежная женская ручка.

– Я здесь, чтобы позировать для портрета, – объявила возмущенная Элизабет. – И если вы до сих пор этого не поняли, повторю еще раз: я люблю только моего мужа!

– Вы заплатите мне за эту пощечину, – пригрозил художник. – За кого вы себя принимаете, чтобы разыгрывать передо мной добродетель? Вы думаете, что Ланж уже позабыта?

– Мадемуазель Ланж больше не существует. Есть мадам Симон, запомните это и относитесь с уважением к моему имени. Или уважения от вас потребует мой муж, он прекрасно владеет шпагой и – не хуже пистолетом.

Жироде хоть и разгневался, но природная опасливость перевесила, и он решил отступить. Однако обида была так велика, что он никак не мог успокоиться. В день открытия Салона, где должен был быть представлен портрет госпожи Симон, художник не сдержался.

Он дал волю своей ярости, сорвав выставленное в галерее полотно и исполосовав его ножом. Потом он бросил обрывки на землю, растоптал ногами и, ко всеобщему удивлению, убежал.

Справедливости ради следует добавить, что ярость художника разжег еще и тот факт, что, для того чтобы возместить свою обиду, он назначил за портрет непомерную цену, и Симоны отказались его брать. В этом, скорее всего, и была причина дикой выходки художника в галерее.

Однако испепеляющая ненависть Жироде не была утолена. Он жаждал мести, мести оглушительной, мести на весь Париж. Жироде работал день и ночь и сумел до окончания Салона повесить в галерее полотно, которое имело откровенно оскорбительный характер. Он представил Элизабет в виде обнаженной Данаи, раскинувшейся на ложе, засыпанном золотыми монетами, а рядом с ней – индюка с обручальным кольцом на лапе. Вполне естественно, что скандал, которого так жаждал Жироде, разразился.

Репутация Жироде от него не выиграла, он заслужил презрение многих женщин. Его поступок был сочтен настолько неподобающим, что Бонапарт, которому сообщил о нем миниатюрист Исабей, друг мадам Симон, и Жозефина, питающая дружеские чувства к молодой женщине, тоже выразил свое неодобрение, и, прямо скажем, без излишней деликатности. Генерал распорядился немедленно убрать картину из галереи.