Урсула Ле Гуин - Лавиния Страница 25

– Ну, хорошо. Почему бы и нет… – сказал он после долгого молчания. – Просто на душе у меня так тревожно, что не знаю даже… Ладно, не важно. Ступайте. Поклонитесь от меня нашему Отцу Тибру. Но смотри, Лавиния: только на одну ночь! – А когда я поблагодарила его и уже пошла прочь, он бросил мне вслед: – И остерегайтесь этрусков!

У нас всегда так говорят, когда кто-то отправляется к Тибру, словно этруски, собравшись на его северном берегу, только и ждут подходящего момента, чтобы броситься в воду и, переплыв через реку, утащить тебя к себе в Этрурию. О том, каким жестоким пыткам подвергают своих пленников этруски, рассказывали немало всяких страшных историй. Но с ближайшим к нам этрусским городом Цере у нас всегда были прекрасные отношения, если не считать того недолгого периода, когда этим городом правил тиран Мезенций. И потом, лишь очень искусный и сильный пловец мог решиться переплыть такую реку, да еще и в устье. Так что люди просто по привычке говорят: «Остерегайтесь этрусков!» – если кто-то идет к реке; точно так же человека предупреждают: «Остерегайся медведей!» – если путь его лежит через заросшие лесом холмы.

И все же, пока я искала Титу, пока объясняла ей, что нужно найти Пико и передать ему, чтоб к утру он вместе со своим ослом был готов к походу за солью, из головы у меня не выходила мысль о том, что чужеземец, за которого я должна выйти замуж, может оказаться и этруском.

Ибо, находясь не в Альбунее, а в привычном кругу среди хорошо знакомых людей, я никак не могла толком вспомнить то, о чем рассказывал мне мой поэт. Пока он говорил, нарисованные им картины казались мне вполне реальными, но потом многие из них таяли без следа, точно обрывки сна, которые исчезают, едва тебе захочется их припомнить. Я понимала, что даже если это и был сон, то сон вещий, правдивый; однако нельзя же всю жизнь прожить во сне, даже если он правдив? Труднее всего оказалось восстановить в памяти то, о чем рассказывал поэт прошлой ночью – неужели это действительно было только вчера? Он умирал, и мне не хотелось вспоминать об этом. Как не хотелось вспоминать и то, о чем он пел: эти бесконечные смерти одна страшнее другой. Я знала, что он назвал мне имя человека, за которого мне предстояло выйти замуж, назвал также имя его жены и сына; знала, что родом этот человек из далекого города Троя; знала, что будет война, что люди снова будут убивать друг друга… И все же здесь, во дворе нашей регии, когда я проходила мимо старого лавра, мимо собравшихся под ним женщин, которые, как всегда, мирно переговаривались и напевали за работой, мне казалось, что все это – имена людей, грядущая война, мое будущее – словно отдаляется от меня, ускользая из моей памяти. Вот и сейчас мне вдруг пришло в голову: а если этот мой будущий муж окажется этруском?

Они, в общем-то, действительно порой казались нам чужеземцами, эти этруски. Они, например, читали будущее по внутренностям овец. Я всегда с интересом слушала рассказы Маруны о повадках и особенностях полета птиц, но я, безусловно, предпочла бы обойтись без изощренных пыток и рассматривания овечьих внутренностей.

Настроение мое, впрочем, сразу улучшилось, едва я получила разрешение пойти на солончаки, и, когда на следующее утро мы вышли из города, я чувствовала себя воробышком, которого выпустили из силков. Все страдания, связанные с выбором жениха, с угрозами Турна, со странными знамениями и темными пророчествами, остались далеко позади. С моей души словно свалилась огромная тяжесть. Я запретила Тите даже упоминать об этом, и всю дорогу до Тибра мы шутили, рассказывали всякие веселые истории, и даже наша серьезная Маруна смеялась, как дитя. Чудесный был день, и ночь я проспала на редкость спокойно, улегшись на дюне под звездным небом.

А когда на рассвете проснулась и спустилась к реке, то, стоя в одиночестве у самой кромки воды, увидела в утренних сумерках те большие корабли, что один за другим вошли в устье Тибра. И мужа своего будущего я тогда увидела; он стоял на высокой корме головного судна, но меня, разумеется, не заметил. Он смотрел куда-то вдаль, на реку, и то ли молился, то ли мечтал о чем-то. И, конечно, не видел тех смертей, что ждут его в ближайшем будущем на берегах этой великой реки и вдоль всего пути, ведущего в Рим.

В регии и во всем городе царила суматоха; все только и делали, что обсуждали слова оракула, и разговорам этим не было конца. Потом разнеслась весть, что в Тибр вошла целая флотилия кораблей и поднимается вверх по течению к берегам Лация. Вся эта суета заставляла меня снова и снова вспоминать тот огромный, темный, гудящий рой пчел, что сел тогда на лавр у нас во дворе.

На следующий день ранним утром я, ни у кого не спросив разрешения и никому ни слова не сказав, выскользнула из регии, выбежала за ворота Лаврента и бегом бросилась через дубовую рощу в поместье Тирра. Сильвию я нашла в холодной каменной сыроварне, где она вместе с другими женщинами снимала с молока сливки. Я схватила ее за руку и выпалила:

– Идем скорее к реке! Надо непременно на этих чужеземцев посмотреть.

Обычно нечто подобное предлагала именно Сильвия, а не я; она обожала риск и опасность, так что мое неожиданное предложение застало ее, пожалуй, даже врасплох.

– А зачем тебе на них смотреть? – спросила она. Вопрос, в общем, был вполне разумный.

– Потому что за одного из них мне придется выйти замуж!

Сильвия, конечно, тоже слышала приговор оракула. Сперва она нахмурилась, явно вспомнив своего брата Альмо, но уже через минуту, с лукавой улыбкой глянув на меня, спросила:

– Хочешь проверить, не двухголовые ли они?

– Вот именно!

– А может, это вовсе и не те чужеземцы? Может, твой будущий муж вовсе не из их числа?

– Мне кажется, это они и есть.

Сильвия по-прежнему держала в руках сепаратор, стоя босиком на влажном, чисто вымытом полу; волосы ее были туго стянуты на затылке, обнаженные руки так и сияли в прохладном полумраке. Сыроварня всегда содержалась в большой чистоте, и пол здесь мыли несколько раз в день. Но работа работой, а сопротивляться возможности совершить подобную эскападу Сильвия была не в силах.

– Эх, ладно! – воскликнула она, сунула сепаратор Валенте, хранительнице молочной и сыроварни, дала ей несколько указаний и вышла вместе со мной под жаркие лучи солнца. Затем она быстренько надела сандалии, и мы пустились напрямки через пастбища. До реки было миль шесть; мы и раньше не раз ходили туда и отлично знали самый короткий путь – через лес.

По дороге мы пытались решить, где чужие корабли могли пристать к берегу, потому что ясных сведений об этом пока что не было. Сильвия считала, что они причалили к деревянной пристани в Сирмо, но у меня почему-то была твердая уверенность, что так далеко вверх они вряд ли поднялись и скорее всего высадились на берег в местечке под названием Вентикула, у большой излучины, где река резко сворачивает на север. Мы с Сильвией прекрасно понимали – хоть и не сказали об этом ни слова, – что если кто-то нас увидит в этих местах, даже совершенно незнакомый нам человек, он наверняка скажет, чтобы мы поскорее бежали домой, да еще и проследит, пожалуй, послушались мы его или нет. В Сирмо вела хорошая проезжая дорога, а в Вентикулу – всего лишь тропа, идущая через густой лес, мимо болот Фоссулы. На проезжую дорогу мы даже не выходили, да и от прямых межей нашего пага старались держаться подальше, как, впрочем, и от крестьянских домов или пастушьих хижин. Следуя по тропинке, извивавшейся по склонам дюн, покрытых старой травой, мы обогнули болотистую низину, заросшую кустарником, и, наконец, вышли к реке. Но как только мы вскарабкались на невысокий лесистый холм над Вентикулой, нам сразу стало ясно, что в этих зарослях мы не одни.

Было слышно, как где-то поблизости разговаривают мужчины, как они перекликаются на берегу; затем мы услышали стук топора, увидели две головы в воинских шлемах и тут же дружно присели, спрятавшись в миртовых кустах и надеясь, что нас не заметят. На Сильвию вдруг напал какой-то безудержный смех, и она беззвучно тряслась рядом, в итоге заразив и меня. Пока мы обе корчились в приступах этого идиотского смеха, те воины, проламываясь сквозь кустарник, успели спуститься с холма, и вокруг на некоторое время воцарилась тишина, если не считать далекого стука топора. Я выползла из миртовых зарослей на край обрыва, откуда был отлично виден и склон холма, и широкий открытый берег реки. «Вон они!» – шепнула я Сильвии, и она тут же подползла ко мне. Мы довольно долго лежали рядышком в траве, наблюдая за троянцами.

Своего будущего мужа я увидела почти сразу. Он стоял чуть в стороне от остальных, но не выделялся ни красотой, ни богатством одежды – все они были одеты, как воины в походе, которым пришлось долгое время нести службу и плавать по морю на тесных судах. Одежда у них была простая, довольно потрепанная и грязная. Эней выделялся лишь тем, что стоял отдельно ото всех: так утренняя звезда горит на небе как бы отдельно от других звезд. На вид ему было лет сорок. Лицо сильное, мужественное. Через некоторое время он удобно устроился прямо на земле и стал, смеясь вместе со всеми, слушать, как один из воинов что-то весело рассказывает. Почти все вокруг него были мужчинами. Они, видно, решили перекусить прямо на траве. С кораблей, кормой вперед вытащенных на берег, они принесли лепешки и, набрав полную корзинку всяких съедобных трав, разложили зелень на лепешках. Похоже, никакой другой еды у них и не было – ни мяса, ни сыра, – как не было и ни тарелок, ни столов. Им прислуживали несколько женщин, в основном пожилых, ни одной молодой я не заметила; и одна такая матрона, улыбаясь, поднесла Энею круглую лепешку с целой грудой зелени, а он свернул ее трубочкой и с аппетитом принялся есть. Рядом с ним сидел юноша лет пятнадцати, очень на него похожий, и я решила, что это и есть его сын Асканий. Чуть дальше я заметила симпатичного парнишку, ровесника Аскания, и очень красивого молодого человека несколькими годами старше его, у которого на голове красовалась остроконечная шапка из красной материи, надвинутая на лоб [52]. Та матрона, что подала Энею угощение, села рядом с этим молодым человеком и поправила на нем шапку таким безошибочно материнским движением, что сразу становилось ясно, как сильно она его любит.