Юрий Тубольцев - Сципион. Социально-исторический роман. Том 2 Страница 25

Типичным и, как вскоре выяснилось, самым ярким представителем этой группировки, имеющей солидную поддержку также и за пределами Курии, был Марк Порций Катон, который со временем возглавил ее и образовал из нее третью силу сената. Сейчас Катон, только что вернувшийся из Сардинии, где он, исполняя претуру, прославился староримскими добродетелями, провел первую масштабную атаку на идеологию Сципиона. Он экспрессивно призывал сенаторов дорожить результатами побед и не разбазаривать достояние Отечества, вкладывающего огромные средства в войну и не получающего взамен ничего, кроме морального удовлетворения. «Что же это получается?! — восклицал он. — Мы развернули гигантское предприятие на Балканах, мы трудились, мы сражались, совершали подвиги, мы несли материальные и людские потери, мы победили!.. И вдруг, уходим, уходим ни с чем, уходим, оставив результаты наших усилий Филиппу, Антиоху или кому-то другому, кому угодно, только не своим согражданам! Кто же, вспахав поле, засеяв его, вырастив богатейший урожай, пролив семьдесят семь потов, в сезон жатвы вдруг все бросает и возвращается в свою хижину грызть коренья? Будто бы никто?.. Ан нет, так поступают наши славные нобили, краса и гордость Рима, наши Корнелии Сципионы, Корнелии Лентулы, Корнелии Цетеги, Корнелии Мерулы, Корнелии Малугинские, Корнелии Блазионы и… опять Корнелии, и снова Корнелии! Что же, их можно понять: они здорово поработали в Африке над сундуками пунийцев. Какой им резон устраивать балканские дела, тем более, что плоды македонского урожая достанутся не им, а истинным героям кампании! Конечно, им совсем ни к чему, чтобы другие люди сравнялись с ними славой, властью и размерами имущества. Им совсем не нужна Македония! Но сенат состоит пока не из одних Корнелиев! Не из одних Корнелиев состоит народ римский! У нас есть свой интерес. Да, увы, римский народ посмел в пику принцепсу иметь собственный интерес, и он будет его отстаивать, ведь он — народ римский!»

«Отцы-сенаторы, — заговорил в ответ Сципион, — здесь только что во множестве гремели риторические вопросы, но претор забыл спросить себя, а именно к себе он и обращался, вот о чем: кто же вырастив урожай, срезает пшеницу вместе со слоем почвы, взрастившей ее? Кто собирает яблоки, спилив яблоню? Кто вырубает виноградник, чтобы добыть грозди? Задумавшись над этими вопросами, он понял бы, что если мы станем грабить и обращать в рабство соседние народы, то ничем не будем отличаться от галлов и прочих варваров, а значит, в скором будущем нас постигнет их участь, мы уничтожим все доброе вокруг себя, и наша жизнь станет варварской. Но мы не галлы и даже не пунийцы, хотя многие и пытаются уподобиться им, мы — римляне. Издревле наше государство отличалось от прочих бережным отношением к побежденным. Мы не стремились возвыситься над ними, взгромоздившись на их плечи, но наоборот, поднимали их до своего гражданского уровня. Рим включал в себя побежденные народы, впитывал их культуры. Так он рос, таким путем он пришел к нынешнему могуществу. Не будем же пускаться теперь в обратном историческом направлении по дороге, ведущей к дикому хищничеству.

«Зачем, — спрашивают вас, — такая победа, которая не дала ни новых территорий, ни подвластных народов, ни добычи?»

А зачем какой-то человек оказывает благо своему ближнему, не требуя за это ни добычи, ни его участка, ни рабских услуг? Он поступает так, чтобы поддержать хорошего человека и нейтрализовать плохого, чтобы жить ему среди добрых людей, а не дурных, пользоваться их уважением, а не страшиться ненависти, гордиться почетом, а не гнуться под игом презрения.

Теперь снова вернемся к возмущению претора. Вот как оно звучит в открытую: «Как же так, мы откликнулись на призыв греков, помогли им против Македонии и за это не ограбили их, не обратили в рабство?»

А почему, — в свою очередь спрошу я его, — у государства должны быть более мелочные, более низменные интересы, чем у каждого его гражданина в отдельности? Почему общество в целом должно быть хуже всякого конкретного человека? Почему все люди вместе должны быть корыстнее, ничтожнее и, в конечном счете, глупее, чем кто-либо из их совокупности?

Любой скажет, что такое недопустимо. Но так в мире случается, увы, нередко. И происходит подобное всякий раз, когда человеческая масса выражает не собственные интересы, то есть не интересы большинства, а потворствует низким страстям меньшинства, допуская к власти его лидеров. Но у нас этого не будет, потому что мы римляне!»

Полчаса назад слова Катона, веером рассыпавшись по скамьям курии, подобно блохам заразили сенаторов зудом, зудом корыстных надежд, но речь Сципиона на некоторое время избавила их от чесоточных мучений и вернула им римское достоинство. Собрание постановило заключить мир с Филиппом на выработанных ранее условиях, а Грецию, как и планировалось, освободить от всех иноземных войск, в том числе и от римских, сообразуясь, однако, со стратегическими интересами Республики в намечающемся противостоянии с Антиохом. Для детального урегулирования всех вопросов было определено солидное посольство в помощь Титу Квинкцию в составе десяти видных сенаторов. Делегация наделялась полномочиями вершить судьбы греческих городов и общин в согласии со своими разумом и совестью при соблюдении главной политической линии государства.

Поскольку многое в будущем Эллады и ее взаимоотношениях с Римом зависело от этой комиссии, Сципион приложил немало усилий к тому, чтобы в ее состав попали верные его идеологии люди. Его хлопоты увенчались успехом, и он мог быть спокоен за исход балканского предприятия.

Тем временем в Греции этолийцы нагнетали вражду к римлянам, внушая соотечественникам, что те пришли не освободить их страну, а лишь заменить собою македонян. «И если к македонянам мы как-то притерпелись, — говорили они, — то какими господами будут пришельцы из Италии неизвестно». Этолийцев поддержали беотийцы, которые в силу их особого исторического воспитания горько сетовали на утрату рабства у Филиппа и в ностальгической тоске по длинным македонским сариссам, издавна указывавшим им путь к счастью, открыли партизанскую войну против солдат Квинкция. Фламинин кое-как уладил этот конфликт, стараясь не раздражать греков крутыми мерами.

В час прибытия делегации Греция проявляла внешнее спокойствие при крайнем напряжении внутренних сил и напоминала переполненный котел на грани кипения. Граждане сотен эллинских государств, затаив дыхание, следили за совещанием римских политиков, решающих их участь. Суровые люди с проницательным взглядом, облаченные в непривычные здесь торжественные, ниспадавшие до пят тоги, вызывали у греков благоговейный трепет. Лишь этолийцы с галерки этого гигантского амфитеатра, которым ныне стала вся Греция, источали пессимизм и приглушенно роптали. Остальные сотни тысяч зрителей развертывающейся драмы млели от сознания могущества этих пришельцев, казавшихся столь же простыми, сколь и непостижимыми, и попеременно краснели и бледнели, охватываемые то восторгом, то гневом.

Достигнув соглашения с сенатской комиссией и выработав совместными усилиями план урегулирования греческих дел, Тит Квинкций решил огласить принятое постановление на приближающихся общегреческих играх в честь Посейдона, называемых по месту проведения Истмийскими, чтобы сильнее воздействовать на впечатлительный, падкий до театральных эффектов народ Эллады. Его намерение стало известно местному населению, и на традиционное спортивное празднество собралось как никогда много зрителей. Будучи истомленными ожиданиями своеобразного суда над собою греки, сойдясь всем миром, не сдержали эмоций и выплеснули накипевшие страсти в бурных словопрениях. Они утверждали, предполагали, надеялись, страшились и мечтали. Здесь был представлен весь спектр человеческих чувств, тут столкнулись и рай, и ад. Кто-то восхвалял римлян, кто-то проклинал их, одни обожествляли Фламинина, другие мешали его образ с грязью. Некоторые загодя оплакивали судьбу своих городов, а в то же время иные из их сограждан готовы были возликовать в предвкушении радужных перспектив.

И вот настало время открытия игр. Bce уже бывало в Греции, но еще не было такого дня. Никогда так сильно не стремились люди попасть на спортивные торжества и никогда они так мало не интересовались самими состязаниями, как сегодня. Над человеческими толпами витало ощущение конца света, извечно предрекаемого всеми религиями, вслед за которым будто бы должна наступить абсолютная тьма или засиять заря новой цивилизации.

Расположившись на зрительских скамьях, греки, а также гости почти со всего Средиземноморья приготовились услышать либо самую страшную новость, либо самую прекрасную. На арену, согласно обычаю оповещать население Эллады о главных событиях во время подобных форумов, вышел глашатай с рулоном пергамента. Когда смолкли звуки труб, призывавшие публику ко вниманию, чего именно сегодня не требовалось, поскольку все и без того обратились в слух, он развернул свиток и зычно произнес: «Народ римский, сенат и проконсул Тит Квинкций Фламинин, выиграв войну, начатую ими за честь и независимость Эллады, у Филиппа и македонян, даруют свободу коринфянам, фокидянам, эвбейцам, фессалийцам.» Гигантская котловина стадиона взорвалась ликованием, шумный восторг заглушил дальнейшие слова глашатая, но тот продолжал выкрикивать названия городов и наименования народов, коих римляне возвращали к достойной жизни. Наконец зрители устали, смолкли, потом, собавшись с силами, снова подняли гам и опять стихли, а с арены все звучал и звучал голос, перечисляющий полисы, союзы и федерации, обретшие ныне свободу. Когда же свиток все-таки закончился, счастливые люди пожелали еще раз услышать небывалое сообщение, и свиток был перемотан к началу. Глашатай повторил постановление сенатской комиссии, выступающей на основании данных ей полномочий от имени всего римского государства. Только при втором чтении греки осознали происходящее и поверили собственному счастью. Едва глашатай покинул арену, масса людей бросилась к сидящему на почетном месте Титу Квинкцию и с присущей толпе способностью все, даже самые лучшие чувства доводить до абсурда едва не растерзала проконсула в порыве благодарности. В этот момент выдумки жрецов о будто бы наблюдаемых ими двух солнцах или трех лунах показались грекам реальностью: ведь все они видели, как под сиявшим на небесах весенним солнцем на земле, среди них сверкало светило ничуть не менее яркое. Тысячи людей старались заглянуть в лицо Квинкцию, сотни норовили потрогать его. На римлянина, как из мифического рога изобилия, сыпались букеты и венки, со всех сторон к нему летели разноцветные ленты.