Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1) Страница 25

— Не страшит!

— Голубушка! — Он подошел к Маше и поцеловал ей руку. — Понимаю… Вы хотите быть свободной. Скажите, вы, наверное, читали, гм… гм… с вами можно говорить откровенно? Этот разговор останется между нами?

— Говорите, дорогой профессор, откровенно. Пусть это будет нашей тайной.

— Голубушка! Я вижу, что вы из новых людей. Вам, наверное, приходилось читать господ Тургенева, Чернышевского. И познакомиться с их героинями — Еленой, Верой Павловной… Прошу извинить.

— Читала, читала, дорогой профессор.

— Умница моя. Пусть вас бог бережет. Я помогу вам, может, когда-нибудь помянете меня добрым словом… Вас могут обвенчать в полковой церкви. С вашего позволения буду у вас посаженым отцом. Гм, гм! Не возражаете?

— Митрофан Иванович! — бросилась к нему и хотела упасть на колени.

— Ну, ну, ну! Это никуда не годится! — остановил ее и посадил в кресло. — Так вот. Ваш Ромео после выписки из госпиталя побудет неделю или две в полку, пока ему бумаги выпишут — и о его службе, и о вашем венчании. Потом его отпустят домой… А как ваша мама?

— Она не возражает. Сначала… Сначала проклинала, а теперь согласилась. Я ей сказала, что хочу жить на свежем воздухе. Дорогой Митрофан Иванович! Что я тут буду делать? Я задыхаюсь, дышать нечем.

— Понимаю, голубушка. Хотя мои слова ничего не значат для вас, но я благословляю вас на… на новую жизнь. Поймите, вы совершаете подвиг. Придется привыкать к новой жизни. Вам будет тяжело. Вы даже не можете себе представить, как тяжело. Нужно будет землю обрабатывать и, извините, за коровой ходить… Но вижу, что вы сильный духом человек. Благословляю вас!

Теперь он уже не мог удержать Машу: она опустилась на колени:

— Благословите! Ведь отца у меня нет…

Интермедия

Московское радио донесло бой Кремлевских курантов. Двадцать четыре часа. Полночь. А любознательная аудитория Кирилла Ивановича не собиралась покидать его гостеприимный дом. Давно уже остыл чай, налитый в стаканы заботливой Устиньей Артемовной, сама она незаметно ушла в свою комнату спать. А Кирилл Иванович, словно неутомимый киномеханик, крутил ленту воспоминаний прошлого, увлекая слушателей все новыми и новыми захватывающими подробностями.

Самийло не выдержал и, вскочив со скамейки, выкрикнул:

— Прадедушка Хрисанф! Ты — гений! Это феноменально, что ты познакомил нас с Кириллом Ивановичем. Дорогой Кирилл Иванович! И вам я отдаю должное. Вы тоже гений. Вы так досконально изучили историю нашей Запорожанки, что за это вас надо наградить медалью! Присвоить звание почетного гражданина Запорожанки! Куда смотрят руководители района, до сих пор не додумались это сделать? Это возмутительно. Надо поощрять таких энергичных, как вы, людей!

— Подождите, подождите, молодой человек, — остановил его Кирилл Иванович. — Это только начало истории, а до конца еще далеко.

— Какое начало! Это уже история! Вы представляете себе… Наша Запорожанка, которую на дореволюционных картах даже маленькой точкой не обозначали, она, наша дорогая Запорожанка, тоже творила историю.

— Правнучек! Может, ты помолчишь, снизишь голос?

— Прадедушка! Дорогой мой! Да ты же мне глаза раскрыл. Выходит, прекрасная Маша — это моя прапрабабушка! Ура! Да она же… Да о ней столько…

— Ты многого не знал, правнучек, так как твои мысли были направлены не в ту сторону.

— Виноват не я, прадедушка!.. Меня мало воспитывали… не окружили вниманием!

— Лоботряс! Болтун! Не окружили его вниманием!» Ты что, сосунок в пеленках? Ни в чем не виноват! Тут моя вина, что в свое время не помог твоим родителям, а моим внукам, воспитывать тебя. Надо было, сняв штанишки, почаще прохаживаться ремешком по заднице.

— Прадед! Это реакционно! Антипедагогично! Макаренко не так воспитывал.

— Не знаю, как он воспитывал. Да мне об этом рассказывал Кирилл Иванович, который лично знал Макаренко еще по Крюкову, да и в Куряже встречался с ним. Кирилл Иванович, подтвердите, пожалуйста, как Макаренко приучал детей к дисциплине. Дисциплина должна быть твердой с беспрекословным подчинением коллективу. Так, Кирилл Иванович? Вот видишь, правнучек. Кирилл Иванович подтверждает. Где твой коллектив? Какая у тебя дисциплина? Будучи учеником, частенько опаздывал в школу. А когда приезжал домой на каникулы, все больше в постели валялся. Ты здесь упомянул прапрабабушку Машу. Если бы она увидела, какой ты бездельник, тут же умерла бы от стыда за тебя. Твоя прапрабабушка была великой труженицей, сегодня ты слышал, что о ней говорил Кирилл Иванович. Вот эта самая Маша, которая до восемнадцати лет не видела села, приехала из Петербурга в нашу Запорожанку и своим трудом заслужила уважение всех сельчан, даже самых языкастых молодух. Она быстрее всех снопы вязала, старательнее всех коноплю вырывала и замачивала в реке. А как она пряла! У нее получались такие ровненькие ниточки, что полотно выглядело лучше шелка. А какой хлеб пекла на капустном листе!.. Со всего кутка[2] женщины прибегали к ней учиться.

— А откуда ты все это знаешь, прадедушка? Это же давно было, еще в прошлом столетии, в девятнадцатом.

— О, да ты хороший историк, разбираешься в столетиях.

— Разбираюсь! Я ведь окончил исторический факультет. А почему ты, прадедушка, промолчал, не ответил мне, откуда ты все знаешь о нашей прекрасной прародительнице Маше?

— Эх! Правнучек, правнучек! Плохо ты соображаешь. Не хочешь пошевелить серым… Как вы говорили, Кирилл Иванович?

— Серым веществом.

— Вот, вот! Ленишься пошевелить серым мозговым веществом.

— Браво, браво! — зааплодировал Никанор Петрович. Его поддержала Нонна Георгиевна, воскликнув:

— Молодец! Вы молодец, Хрисанф Никитович!

— Спасибо за доброе слово! — поклонился ей. — Слушай, правнучек. Знаешь, кто такая Маша, как ты сказал, прародительница? Она — прапрабабушка твоя, а я прадед. Ты даже не знаешь, кем она мне приходится. Она ведь моя родная мама, историк ты мой бестолковый.

— Ура! А я и не подумал об этом. Уважаемая публика! Перед вами человек из девятнадцатого столетия. Свидетель царского и помещичьего произвола.

Хрисанф Никитович подошел к Самийлу и положил руку ему на плечо:

— Правнучек. Не юродствуй! К чему эта болтовня? Твой слова как полова. Подует ветер, и от них ничего не останется.

— Я от радости! Ведь какой женщиной была моя прапрабабушка. Гордиться надо такой генеалогией!

— Что?

— Скажу проще, прадедушка. Родословной.

— То-то оно и есть. Пускай знают наши потомки, откуда пошли мы, Гамаи. Хорошо! Вот теперь и возьмись сочинять свою дисортацию о нашей Запорожанке. Тут, брат, такая «сортация» с нашим родом, что высшего сорта мы люди, и трудового, и военного. Ты еще многое услышишь от Кирилла Ивановича. Я рад, что ты хоть сейчас, когда тебе стукнуло двадцать пять, понял, что нельзя забывать своих предков Гамаев… Вижу, вижу, начал задумываться, а моя мама Маша, как называет ее Кирилл Иванович, она — Мария Анисимовна… Я рад тому, что ты начинаешь браться за ум и, думаю, свою работу хорошо напишешь. Умнее становишься…

— Прадедушка!

— Молчи! И так вижу, что образумился. Хвалю за это.

Домой шли молча. Опираясь на палочку, Хрисанф Никитович тяжело ступал. Притихшая Нонна Георгиевна крепко держалась за руку мужа. Сзади неслышно шагал Самийло, понурив голову.

А когда вошли во двор, Хрисанф Никитович, ни к кому не обращаясь, пробубнил:

— И последние радиоизвестия проворонили, и по телевизору уже ничего нет… Да, да, — многозначительно произнес он, повысив голос. — А все-таки я доволен, что история нашей Запорожанки будет написана. Вот услышишь, правнучек, что во втором сказании Кирилл Иванович нам поведает.

Сказание второе

Запорожанка очаровала Машу. Она любовалась сине-голубыми тихими рассветами, когда над Орельчанкой клубился белесый туман, тянувшийся к речной долине. Любила встречать здесь восход солнца. Живя в Петербурге, Маша не видела рождения дневного светила. Этому мешали высокие хмурые дома, стоявшие впритык друг к другу. А здесь солнце, казалось, ласково приветствует людей, неторопливо выкатываясь из-за невысокого пригорка на лугу. Оно улыбается Маше, обнимает ее своими невидимыми нежными лучами. И ей хочется произнести: «Здравствуй, долгожданное! Освети нам день, чтобы он был ясный и веселый!»

И хотя порой ей бывает очень тоскливо, ведь Запорожанка — для нее чужбина, а Петербург, где родилась и выросла, был близким и родным. Но рядом с ней ее любимый Никитушка, и Маша забывала обо всем.

На второй день после того, как они с Никитой прибыли в Запорожанку, Маша едва сдержала слезы. Добрались они домой поздно вечером, почти целый день ехали из Харькова до Белогора.

Односельчанин Семен, привезший в Белогор землемера, возвращаясь домой, увидел на ярмарочной площади солдата и сразу узнал его.