Юрий Герман - Рассказы о Дзержинском Страница 25

- Проходи, когда выпустили! Чего встал? Продергивай!

И вновь зашагал.

- А вот кому мороженого! - выкрикивал мороженщик. - А вот кому сладкого, прохладного, сахарного! Сахарное мороженое, сахарное!

Чувство страшной усталости охватило Дзержинского: не ходить бы никуда, лечь бы тут прямо на выщербленные плиты тротуара и отоспаться за все тюремные ночи, за бессонницы, за побудки, за нелепые мучительные ночные поверки...

И о чем они думают там без него, товарищи по заключению? Как жарко, как душно сейчас в камере, как тяжело им там без свежего воздуха!

- Проходи! - опять заорал солдат.

Дзержинский медленно пошел и возле угла остановился на мгновение; теперь он видел только крыши тюремных зданий да несколько окон в решетках. Солдат все еще смотрел ему вслед. Наверное, удивляется: экий, думает, странный арестант - его выпустили, а он не бежит от тюрьмы.

На углу Дзержинский выпил у лоточницы стакан квасу за копейку, и лоточница долго не хотела брать у него эту копейку: говорила, что она с таких не берет.

- С каких "с таких"? - спросил Дзержинский и тотчас же понял, что старуха по его виду догадалась, откуда он идет, да и глаз у нее должен быть наметан здесь, возле тюрьмы. Оставив копейку, он пошел дальше и на другом углу опять попил квасу. Квас был холодный, вкусный и совсем не отдавал карболкой, как все в тюрьме. Эта ужасная тюремная вода, которую он пил столько времени, всегда теплая, пахнущая железом, карболкой, мышами, неужели он не должен больше ее пить? И баланда! Он не будет ее есть? И прогулки! Каждый день он может ходить на прогулки! И не по кругу в тюремном дворе, а куда угодно... Даже в лес, даже на речку, даже в поле!

И вдруг ему захотелось на речку. Полежать бы часок у реки, в горячем желтом песке, подремать бы под ровный плеск воды, поплавать бы!

Он твердо решил: сегодня бриться, стричься, в баню, а завтра на весь день за Варшаву, к воде. Во что бы то ни стало! Обязательно!

Целыми ночами напролет в тюрьме ему снилось одно и то же - река.

Река, и он купается. Река - он лежит у реки в раскаленном песке. Река, блестящая до того, что больно глядеть, и он плывет в этом теплом и свежем блеске. Река утром в тумане, когда только что поднимается солнце, едва видны склоненные над водой плакучие ивы, и он плывет в этом тумане, плывет медленно и спокойно. Река - и он.

Он побрился, постригся, вымылся в бане и лег в непривычно мягкую, чистую постель. На столе горела лампа под зеленым абажуром. Выше этажом кто-то играл на рояле. Как он отвык от всего этого, как это все странно - и лампа, и рояль, и чистая постель...

Ночью ему снился все тот же сон, а утром он встал и вспомнил, что сегодня в тюрьме день свиданий. Многие товарищи не получали никаких передач, - следовало организовать им передачи; в шестой камере сидел сердечный больной без лекарства, - надо было достать рецепт и поспеть с лекарством. И надо денег, денег, много денег!

Весь день он бегал по Варшаве, передавал поручения из тюрьмы на волю, говорил с адвокатами, доставал деньги, лекарства, книги, а в четыре часа пополудни на извозчике подъехал к тюрьме, привез передачи - и продукты, и книги, и деньги, и письма, и новости.

Здесь все было, как вчера, даже мороженщик торговал своим товаром, и орали ребятишки, только солдат у будки был другой - солидный, с бородкой.

До позднего вечера Дзержинский разговаривал через решетку в комнате свиданий с друзьями, передавал в конторе передачи, записывал, какие кому нужны книги и у кого какие поручения на волю...

Уходя, он встретил жандарма по фамилии Бирюлев. Этот Бирюлев, уже старый и почтенного вида человек, с двумя медалями на груди, увидев Дзержинского, даже выпучил глаза от удивления.

- Позвольте, - воскликнул он, - не вы ли господин Дзержинский.

- Я, - последовал ответ. Глаза у Дзержинского посмеивались.

- Но позвольте, - взволнованно заговорил жандарм, - два дня назад вы изволили быть арестантом, и я водил вас на свидания, а сегодня уже вы изволите быть посетителем у арестантов. Как же вы приметы-то не боитесь, господин Дзержинский? Ведь примета есть: не оглядывайся на тюрьму, опять в нее попадешь, а вы не только что оглянулись, а даже и зашли... Ужели хочется назад вернуться к нам?

- Представьте себе, Бирюлев, - хочется, - сказал Дзержинский, - но только с одним условием. И знаете с каким? Чтобы, уж если я вернусь, вы были таким же вежливым и любезным, как сейчас, чтобы вы в тюрьме, как сейчас, говорили бы: извольте пройти, извольте не петь песни, извольте кушать свою баландочку... А то ведь вы в тюрьме норовите все в ухо да в зубы, а мы это не изволим любить...

Бирюлев стоял перед Дзержинским красный от бессильной злобы. Что он мог поделать сейчас, когда вокруг уже стояли любопытные из посетителей?..

- Так-то, Бирюлев, - сказал Дзержинский, - не узнать мне нынче вас. А в тюрьме вы другой, совсем другой... Ну, прощайте!

- До свиданьица, - ответил Бирюлев, - бог даст, свидимся. Примета, она верная, не обманет.

В это лето Дзержинскому так и не удалось выкупаться в реке, а в апреле 1908 года его опять арестовали. С Бирюлевым Дзержинский не встретился. Старик умер месяцем раньше.

В САМОМ ОГНЕ БОРЬБЫ

Часть вторая

Кольцо врагов сжимает нас все сильнее и сильнее, приближаясь к сердцу... Каждый день заставляет нас прибегать ко все более решительным мерам. Сейчас предстал перед нами величайший наш враг - настоящий голод... Я выдвинут на пост передовой линии огня, и моя воля - бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самому быть беспощадным...

Ф.Дзержинский. Письма

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ

Секретарь молча вошел в кабинет к Дзержинскому и положил на стол телеграмму.

"В Петрограде убит Урицкий".

Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом взглянул на секретаря. Секретарь хорошо знал это мгновенное выражение глаз Железного Феликса: детское, непонимающее. Это выражение появлялось в глазах Дзержинского тогда, когда совершалась какая-нибудь ужасная, непоправимая подлость, непонятная его чистому уму.

Зазвонил телефон.

Дзержинский взял трубку.

- Да, Владимир Ильич. Хорошо, Владимир Ильич.

Повесил трубку и сказал секретарю:

- Еду в Петроград.

В Петрограде в Смольном ему дали вторую телеграмму.

Он долго читал ее, не веря своим глазам, ему казалось, что он сошел с ума, что это дикий, страшный сон.

В Москве тремя выстрелами тяжко - может быть смертельно - ранен Ленин.

Ленин при смерти.

В Ленина стреляли.

Вчера он слышал голос Ленина, а позавчера Ленин, весело посмеиваясь глазами, говорил с ним вот так, совсем близко...

Еще и еще раз он перечитал телеграмму. Потом спросил:

- Когда идет поезд в Москву?

И, не дослушав ответа, пошел на вокзал. Ему говорили о специальном вагоне, он не слушал. За его спиной была солдатская котомка, фуражку он низко надвинул на глаза. Он шел в расстегнутой шинели, в больших, со сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не видел, какое выражение было в его глазах - там, под низко надвинутым козырьком фуражки: может быть, опять детское выражение непонимания.

В Ленина? Стрелять в Ленина?

Так он пришел на вокзал. Это был вокзал тех лет - грязный, закоптелый, проплеванный.

Медленно, вместе с толпой, он вышел на перрон, добрался до какого-то стоявшего на дальних путях состава. И стал спрашивать, когда этот состав доберется до Москвы. Выяснилось, что к утру.

Состав был смешанный - и пассажирские вагоны, и товарные, и даже угольная платформа. Все было занято. На крышах лежали вплотную, тело к телу. В тамбурах, на тормозных площадках, на буферах стояли люди.

Люди облепили даже паровоз. Это был "скорый" поезд. Раз и другой Дзержинский прошел вдоль поезда, - нигде не было места. Потом сказал бородатому красноармейцу:

- Подвинься, товарищ.

Бородатый уступил Дзержинскому часть ступеньки. Потом они вместе перешли на буфер.

О чем думал Дзержинский в эту звездную, холодную августовскую ночь? Может быть, вспоминал о том, как много лет назад ехал на извозчике с Лениным и с Надеждой Константиновной, как беспокоился Ленин, что Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у Ленина были веселые и милые глаза, когда он говорил:

- Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте все слезем и пойдем пешком. А?

Может быть, он вспомнил тюрьмы, в которых провел одиннадцать лет. Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную тюрьму? Тюрьму в Ковно? Ссылку в Сибирь?

Или думал о том, что он, Дзержинский, - председатель ЧК, что его долг - охранять жизнь вождей и что самый великий вождь мира, быть может, умирает сейчас, в эти минуты?

Или он думал о честном слове врага?