Свен Дельбланк - Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль Страница 25

— О, еще бы… Самому Юпитеру? Да, да… Но что это с молодым человеком?

— Альфонс! Молчи!

— Монсеньор…

Да, это Лизетт, все верно, мои глаза меня не обманывают, это она, тетка, проклятая ведьма, отдала ее Лебелю, и теперь она пойдет в его отвратительный гарем, ее запрут в Оленьем парке, и мы никогда не сможем отсюда выбраться, не сможем сбежать, если бы я знал, что нам делать…

— Нам обязательно раздеваться? Здесь дьявольски холодно…

— Терпение, львица моя, скоро король будет здесь, и он согреет тебя своими взглядами… Что скажешь насчет титула маркизы?

— Лишь бы задница не мерзла…

— Ну-ну, выбирай выражения, ma lionne[16]. Сделай красивый реверанс перед шевалье де Сенгалем, он прибыл издалека… Вы сочли венецианский климат нездоровым, шевалье?

— Ах, герцог, это длинная история…

Лебель упражнялся с тремя девушками — Мими, Львицей и Лизетт. Им подобало присесть в реверансе перед королем, когда он будет проходить мимо, а если он словом или жестом… Прежде всего: грация, тактичность, это независимо от программы, и скромность обязательна… Продемонстрируйте свои самые обаятельные улыбки!

Лизетт бросила полный отчаяния взгляд на Альфонса. Он опустил глаза, ослепленный, растерянный. В голове у него бились безрассудные мысли — что делать? А если она понравится королю? Что я могу предпринять? Пырнуть его ножом? Умыкнуть Лизетт посреди Версаля…

Ришелье встал перед девушками, чтобы научить их приседать. Раз за разом он делал грациозные реверансы, сладко улыбаясь своим беззубым ртом.

— Для его сиятельства — это привычное дело, — прошептал Казанова Д’Аржансону.

— Сущая правда, он может играть и Марса, и Афродиту, — ответил министр. — Но что вы хотите, шевалье, ситуация отчаянная, все средства дозволены.

— И не забудьте обнажить грудь, — крикнул Ришелье. — У вас будет всего минута, чтобы показать товар лицом, и если вы сумеете выбить маркизу из седла…

— Его Королевское Величество, — гаркнул драбант, распахивая двустворчатые двери.

Господа замерли в поклоне, девушки — в придворном реверансе, мгновенно воцарилась тишина.

В залу вошел Людовик XV, сопровождаемый Субизом и герцогом д’Эаном. Королевское лицо выражало привычную меланхолическую жалость к себе, дополнявшуюся горькой ухмылкой по поводу омерзения, вечно преследовавшего его во всех увеселениях: чем я заслужил такое несчастье? Он слушал доклад Субиза, до чего длинный, просто дьявольски длинный, в конце концов потерял нить, отвращение переполняло его, было одно желание — уйти! Где маркиза? Почему я должен выносить все это? Хватит, прочь отсюда, в Трианон или еще куда-нибудь, только не здесь…

Его черные брови нахмурились при виде неожиданного общества. Он смутно почувствовал, что от него чего-то ждут, может, чего-то, связанного с долгом и ответственностью, жестоко и несправедливо, нет, это уж слишком, он заслужил лучшей судьбы…

— Мой дорогой герцог, — начал он резко, но сбился, увидев девушек. Да, кстати…

— Ваше Королевское Величество, — зашептал Ришелье, — три сироты из хороших семей просят удостоить их взглядом, милостивым словом, благословением…

— Да, да…

Взгляд короля, непривычно пристальный, метался между тремя нимфами, между их обнаженными персями, которыми его угощали, словно шестью плодами на ветке, в пестром обрамлении шелка и тюля. Когда он наконец заговорил, изо рта у него вырвались белые клубы пара. Король тростью указал на Лизетт.

— Да, вот эта. Напомните мне, что нужно что-то сделать для ее воспитания, приданое, пенсион, да… Лебель?

Слуга и сводник понимающе улыбнулся и отвесил глубокий поклон.

Львица сделала вид, будто потеряла равновесие и шлепнулась на спину, дабы продемонстрировать свои белые ляжки, но все было напрасно, король уже повернулся спиной: выход. Избранница — Лизетт.

Субиз бросил разъяренный взгляд на Ришелье. Завоеватель Менорки с милой улыбкой отвесил земной поклон своему, врагу. Д’Аржансон собирал бумаги, и руки у него дрожали от торжества: от внезапного, совершенно неожиданного успеха на глазах выступили слезы.

— Альфонс! Что ты себе позволяешь!

Секретарь позволил себе шептаться с новой фавориткой короля, возможно, новой компаньонкой монарха по постели в Оленьем парке, возможно, новой владычицей Франции. Какое неслыханное нарушение этикета! Лебель и Ришелье, разинув рты, безмолвно смотрели на молодого человека.

— Альфонс!

— Монсеньор…

Последний взгляд: ее глаза убьют меня… Лизетт!

— Да как вы, черт возьми, смеете?

— Монсеньор…

— Смотрите, берегитесь! Ну, герцог, что скажете?

— Не говорите ничего, я обезумел от счастья. И к тому же Лизетт умная девушка. Будущее в наших руках!

— Да, надеяться всегда можно…

Лебель увел Лизетт и помог ей одеться. Рыжая львица сыпала ругательствами и проклинала свою удачливую соперницу. Но радость Лизетт, судя по всему, была сдержанной. Она то и дела бросала на Альфонса вопрошающие взгляды. А молодой человек стоял спиной к ней в оконной нише, прижимаясь разгоряченным лбом к холодному стеклу. Почти стемнело. Снаружи доносились крики.

— Факелы! Подогнать карету!

Ришелье шептался с Д’Аржансоном.

— Машо{42} надо убрать! На свалку его! Портфель министра финансов мне!

— Новый Ришелье в качестве премьер-министра? У вас большие планы, но несколько поспешные…

— Карету короля!

Лизетт! Что с нами будет…

— Проклятая шлюха, думаешь, ты лучше нас…

— Вышлите их страны! Мои долги должны быть оплачены…

— А финансы? И армия?

— Так сделайте меня по крайней мере коннетаблем{43} Франции…

— Это правда? Ее выгонят?

— Кто это? Она? Родовита? Нет, протеже Ришелье…

Лизетт!

Зала бурлила от перешептываний, планов, интриг, заговоров…

Пока из мраморного дворика не послышался отчаянный возглас…

— Король убит!

— Взять его!

— Он убил короля!

— Короля!

12

«Парижские буржуа, похоже, ошеломлены покушением, но многие говорят о неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…»

— Не так быстро!

— Еще раз!

— Да слушайте же хорошенько, черт возьми!

— Повтори, начиная с «неприличного безразличия».

— «О неприличном безразличии, проявляемом широкими народными массами…» Успеваете?

— Да, да…

— А у нас перерыва на завтрак не будет?

Альфонс де Рубан застыл на минуту в полной растерянности от гула голосов в редакции. Он был крестьянским сыном из тихого захолустья в Артуа, привыкнуть к парижскому шуму так и не смог, а здесь, в редакции Гримма стоял такой же гвалт, как на птичьем рынке на острове Сит. Сутулый красноносый верзила, одетый в черное, словно нотариус, громким монотонным голосом диктовал переписчикам, а те, угрюмо ругаясь, скрипели перьями за стальными конторками — изможденные, в чернильных пятнах, служители в пещере ветров, откуда французские новости летели в Европу.

— «И можно спросить себя, не вернет ли короля этот жестокий настрой в объятия церкви…»

— Не так быстро!

— «И не приведет ли к примирению с Ее Величеством», Е и В — прописными… Черт, вам чего здесь нужно?

— Это тоже писать?

— Нет, нет, я говорю с этим типом. Вы кто?

— Альфонс де Рубан, секретарь военного министерства. Я ищу…

— Если у вас есть копии секретных документов, положите их вон там, деньги завтра. «Архиепископ Парижский и аббат Демаре, духовник короля…»

— Это надо переписать?

— Пишите то, что я диктую, и не спорьте со мной! Но что вам все-таки надо?

— Завтрак, повысить почасовую плату!

— И читайте пояснее, черт подери!

— Да нет же, это я с тем типом говорю. У вас есть какие-нибудь новости?

— Нет…

— Тогда какого дьявола вы здесь? «Покушавшийся…»

— Я должен встретиться с господином де Гриммом, мы договорились…

— Так бы и сказали, а то стоите столбом. Бебе, передай старику! Господин Альфонс…?

— Де Рубан.

— Пришел господин Альфонс де Рубан. «Покушавшийся уже был подвергнут мучительному допросу…»

— Мучительному допросу…

— «Перед процессом, который, очевидно…»

— Завтрак!

Бебе, замызганный парижский оборванец с золотушной сыпью вокруг губ, постучал в дверь в глубине комнаты и пронзительно крикнул:

— Посетитель к месье де Гримму!

Появился Гримм, в испачканных чернилами нарукавниках, коричневом бархатном сюртуке и крошками табака на жабо, в остальном же, несмотря на свой педантичный вид, выглядел он типичным крестьянином. Шум в редакции заглох, установилась усердная, подхалимская тишина. Десять гусиных перьев скрипели по бумаге…