Уильям Нэйпир - Аттила Страница 26

Так говаривал Гамалиэль, и его глаза поблескивали лукавством и восторгом. Эти глаза видели столько чудес и ужасов, но они все равно сияют светом жизни. Эти древние, сверкающие глаза. Гамалиэль, Добытчик Огня, Певец Солнца, последний из Скрытых Владык — он странствовал так далеко и прожил так долго, и все равно вкладывал всю свою веру в таинственные слова, которые так любил: Все есть Бог.

Но я отвлекся. Позже я поведаю истории Гамалиэля. И право же, в свое время я введу в эту историю и самого себя, Приска Панийского — не в силу пошлой нескромности, а, скорее, потому, что на короткое время я действительно занял свое место на подмостках мира и принял участие в великой и ужасной драме истории.

Но до этого еще много лет. А мы пока остаемся в детстве Аттилы и следим, как формировался его непокорный, железный, имеющий важнейшее значение характер. Мы остаемся в темных, бурных годах начала пятого столетия от Рождества Христова. Мрачные годы. Одни говорили, что они пройдут, другие — что станет еще хуже. Но немногие, очень немногие, мудрые, те, кто видит дальше, чем любой оптимист или пессимист, предсказывали, что грядущие годы будут и к лучшему, и к худшему, ибо в запутанном клубке истории — работе самого Господа, Который Любит Истории, очень часто трудно отделить одно от другого.

Я повторюсь: далеко, в Китае, волновались племена.

На обширных, бескрайних равнинах Центральной Азии начались дожди. Южные пустыни двинулись на север, а осеннее обновление сожженной солнцем травы перед началом дождей с каждым годом происходило все позже и позже.

И кочевники, видя на юге только безжизненную пустыню; на севере — темные, непроходимые леса Скифии; на востоке — только великую Китайскую империю и ее громадную, непреодолимую стену, были вынуждены двинуться в единственном возможном направлении — на запад, на теплые, плодородные земли Европы с ее умеренным климатом. В сторону Средиземноморья: море в центре мира и его древние, цвета львиной шкуры мысы, дремлющие на солнце.

Так началось великое переселение народов, длившееся веками и до сих пор не прекратившееся. А среди них двигалось самое дикое и опасное племя — гунны.

Они пришли с востока, с пересохшими от пыли глотками, с опаленными ветром глазами, устремленными к западному горизонту. Они скакали верхом на низкорослых, крепких лошадках с большими нескладными головами и гнали перед собой отары овец и стада исхудавшего, умирающего от голода скота.

Они несли луки и стрелы. Стрелы их не отличались от стрел других народов. Стрела — это всего лишь оперенное древко с заостренным железным наконечником.

А вот их луки изменили мир. Их луки были оружием страха, стреляющим очень далеко, с такими армии противника никогда еще не сталкивались.

Они были сделаны из нескольких видов материалов, а не просто из куска дерева, и на первый взгляд особого впечатления не производили: каких-то три фута длиной и походили на кусок хорошо отполированного рога какого-нибудь животного. Но стоило изогнуть его в руках или о бедро, и становилось понятно, что в них заключены необыкновенные сила и могущество. То, как эти луки изготовлялись, было строжайшей тайной, передаваемой через поколения. Основные элементы — рог, дерево, сухожилия и клей, сваренный из жил животных или из определенного вида рыб. Несравненные лучники-гунны за долгие поколения поняли, что рог сопротивляется сжатию, поэтому согнутый лук быстро принимает первоначальную форму, а определенные сухожилия — в особенности ахилловы сухожилия антилопы — сопротивляются растяжению. И лучники гунны стали приклеивать рог внутрь своих деревянных луков, а сухожилия антилопы — снаружи. Звучит так просто, но потребовались долгие годы, пока они довели свое искусство до совершенства. А когда это произошло, их луки превратились в оружие ошеломляющей силы. Говорят, что всякий раз, как воин-гунн натягивает тетиву и выпускает стрелу, он прилагает усилие, равное подтягиванию вверх на ветке дерева на одной руке, а на самом деле — и вовсе на трех пальцах.

Если вы вдумаетесь в то, что во время битвы воин-гунн выпускает за минуту до пятнадцати стрел, причем мчится во весь опор, как вихрь, сквозь ряды злополучной вражеской пехоты, вы поймете, каким крепким телосложением и прочностью обладают эти свирепые люди. Прочностью, во всех отношениях равной самому закаленному римскому легионеру с суровым лицом, в железном шлеме, да впридачу дополнительной скоростью и дерзостью. Ничего удивительного, что остальные чужеземные племена боялись их, как демонов ада. Даже готы, самое могучее племя из всех германских народов, обладающее львиными сердцами, испытывают к гуннам завистливое уважение.

Луки, которыми пользуются римлянами, стреляют на почтенное расстояние в триста пятьдесят ярдов или около того. Лук гунна посылает стрелу более, чем на пятьсот ярдов — на немыслимые полмили! Когда это впервые увидели в сражении, этому просто не могли поверить. Враги говорили, что гунны — не люди, а, должно быть, адские отпрыски колдунов и ведьм пустыни. Но в конце концов оказалось, что они люди, как и все прочие.

Стрела вылетает из лука гунна с ошеломляющей силой, поэтому через две сотни ярдов, когда римские стрелы в основном уже опускаются и падают в траву, стрела гунна все еще может без напряжения пробить деревянную доску толщиной в дюйм. Когда приходится сражаться против гуннов, от доспехов мало толка. Даже закаленная сталь становится просто мертвым грузом против этих ужасных, изогнутых луков и свистящих стрел.

Кроме того, воин-гунн демонстрирует потрясающее искусство верховой езды. Он может скакать во весь опор, каждые четыре-пять секунд выпуская свои смертоносные стрелы. При такой скорости практически невозможно поразить его в ответ, а сила и выносливость его крепкой низкорослой лошадки таковы, что она может нести на себе всадника и скакать при этом галопом целый час. Благородные испанские и каппадокийские лошади империи или же красивые, своевольные армянские и парфянские кони выдохлись бы за четверть этого времени.

Оказавшись рядом с врагом, воин-гунн может соскользнуть с чепрака и съехать на бок своему коню, удерживаясь только бедрами, и при этом по-прежнему скакать галопом и стрелять. Он может наклониться так низко, что будет стрелять из-под шеи лошади, пользуясь ее телом, как прикрытием. Так стоит ли удивляться тому, что каждое племя по всей Скифии боялось гуннов? Или тому, что к этому времени каждая империя в Европе и Азии тоже начала их бояться?

Таковы были эти люди, которые пересекали великие равнины в своих крытых шкурами повозках, и их женщины и дети были такими же крепкими, как и мужчины. Повозки шли колонной, растянувшись назад так далеко, что невозможно было охватить их взглядом, рассыпавшись по безводной степи, и колеса этих скрипучих деревянных повозок поднимали пыль, рдеющую в лучах заходящего солнца. Чтобы пересечь вброд большие реки этой страны, могли уйти недели: когда они заходили глубоко в воду, над ревом скота поднимались песни кочевых погонщиков, фыркали лошади, под огромными деревянными колесами расплескивалась вода, визжали женщины, орали мужчины и возбужденно смеялись дети.

Племя продвигалось на запад, где столкнулось — и сражалось со всей своей свирепостью и безрассудством — с племенем, шедшим впереди. Они не делали различий между солдатом и штатским. Когда наступал час битвы, они ставили повозки в круг, чтобы спрятать женщин и детей внутри, каждый мужчина брал лук и копье и садился верхом на свою лошадку; сражались все. Каждый мужчина был воином — как в гражданской армии в Риме много лет назад, в дни его республиканского величия.

Но не надо думать, что эти племена занимали территории в том смысле, в каком захватывал территории и строил империю Рим. У этих народов не было ни границ, ни империй — они были кочевниками и поклонялись самой земле, как своему наследственному дому. Хотя одну группу гуннов — черных гуннов, народа Аттилы, несущих основной ужас остальным племенам — видели раньше на северных и восточных берегах Дуная, в Транс-Паннонии, с тех самых пор, как Баламир привел их в Европу за три или четыре поколения до Ульдина, время от времени они просто исчезали из вида. Потом даже богатые пастбища в займищах Дуная истощились, и гунны снова перекочевали на восток, перейдя через Харвадские горы, — которые римляне называли Карпатскими, — и спустившись на равнины самой Скифии. Многие из них смотрели назад, на восток, даже когда находились западнее Харвадских гор, где все еще живут многие их братья-гунны. И хотя они с жадностью вглядываются в мрамор и золото империй Средиземноморья, их мысли и мечты по-прежнему стремятся к открытым степям Азии — своему истинному дому. И летом, когда дни в году удлиняются, многие гунны из Паннонии, если не сражаются в это время со своими соседями, устремляются на охоту назад, на пустынные и безлюдные просторы Азии — только их они понимают и любят.