Уинстон Грэм - Затмение Страница 26

— С тех пор как погиб ваш кузен Фрэнсис, открылась вакансия судьи округа. Когда умер ваш дядя, мистер Фрэнсис Полдарк хотел отказаться от должности, сказав, что он слишком беден, но мы настояли, что его долг — занять пост, который Полдарки занимают уже более ста лет. Будет весьма печально прервать традицию.

Росс сел и положил ногу на ногу. Вино и еда обычно приводили к тому, что его лицо бледнело, а не краснело.

— В округе уже давно не хватает значимой персоны, — произнес Дэниэлл, — старик Хорас Тренеглос уже слишком немощен и глух для этой роли, и, как известно, он не желает, чтобы его сын становился судьей, пока он сам еще жив. Хью Бодруган непостоянен в своих поступках и суждениях. Рэй Пенвенен, как мы понимаем, умирает. Тревонанс, несомненно, хорош.

— Согласен, жалкое сборище.

— Теперь вы стали капитаном отряда добровольцев округи, вы свободнее располагаете собой и своим временем, не отвлекаясь на повседневные заботы на шахте, и особенно теперь, когда война с французами вступает в печальную фазу, мы остро нуждаемся в ком-то с вашим именем, положением и репутацией, чтобы занять это ответственное место и исполнять судейские обязанности.

Росс промолчал. Он знал, что подобные предложения витали в воздухе, когда умер Фрэнсис, но не воспринимал их всерьез, не отвечал на них, и они вскоре стихли сами собой. Как и ожидания мистера Оджерса на воскресные трапезы.

— Сейчас в Англии тоже неспокойно. Распространяются революционные идеи.

— Согласен. Именно так. В такое время требуются сильные лидеры.

— Мистер Дэниэлл, не забыли ли вы, что... Так, когда же это было... Что всего четыре года назад в Бодмине я предстал перед судьей Листером и двенадцатью присяжными по обвинению в подстрекательстве мирных граждан к бунту, а кроме того, в организации преступного бунта. Это, мне кажется, было еще только началом обвинительного заключения, следом ждали и другие обвинения.

— И по всем пунктам вас признали невиновным, — Дэниэлл покраснел.

— Да, это верно. Но я помню, отпуская меня, судья сказал, что вердикт жюри основан не на логике, а лишь на сострадании.

— Я про это ничего не знаю, капитан Полдарк, но факт остается фактом — вы покинули суд с незапятнанной репутацией.

— Да. Полагаю, можно сказать и так.

— Вы считаете, что можете так сказать. Стало быть, против вас нельзя выдвинуть подобные обвинения.

— Согласен, но мне также следует вам напомнить, что за два года до этого случая я силой ворвался в Лонсестонскую тюрьму и забрал оттуда своего работника, отбывавшего там наказание.

— Я кое-что слышал об этом. Разве он не умирал?

— Как выяснилось — да. Но все это вряд ли характеризует меня среди людей моего положения как человека, пригодного на роль служителя закона.

Дэниэлл вынул черепаховую табакерку и предложил Россу, но тот с улыбкой покачал головой.

— Если вы оглянетесь вокруг, капитан Полдарк, то обнаружите, что едва ли можно найти того, кто в молодости не посылал подальше условности и запреты. Так что это не только ваша особенность. Посмотрите на поведение большинства своих соседей, и вы мало кого найдете, кто бы не совершал ошибок молодости.

— Несомненно. И не только молодости. И вы подталкиваете меня занять эту должность, исходя из принципа, что лучший священник — это раскаявшийся грешник?

— Я бы так не сказал.

Росс покачивал ногой и смотрел в окно.

— Как называются эти окна? Венецианские?

— Да.

— Дом невероятно светлый. Один из самых светлых из тех, в которых я побывал.

— Вы — носитель старинной фамилии, весьма уважаемой в графстве. Пока ваш племянник или сын не вырастут, нет никого, кроме вас, кто мог бы ее представлять.

— Мой отец судьей никогда не был.

— Не был. Но им являлся его старший брат Чарльз, пока был жив.

«И дело не только в этом», — подумал Росс.

— При управлении графством особенно ценятся образование и опыт, — сказал Дэниэлл, — вот бы где пригодился старый Хорас Тренеглос, который даже античную литературу изучал, а особенно Джон Тренеглос, в юности изучавший право в Кембридже. Ваш обширный опыт будет способствовать повышению эффективности и компетентности судейского сообщества.

— Это ваша идея, мистер Дэниэлл?

— Нет-нет. Нескольких человек. Все согласовано. Уверяю вас, никаких препятствий. Все считают, что настало время.

Росс встал.

— Завидую, что у вас столько книг. Вижу, у вас есть «Права человека» Тома Пейна. Запрещенная книга?

— Не в то время, когда я ее купил. Если же решу сейчас ее продать, то меня оштрафуют. Вы читали?

— Да. И не нахожу ее столь революционной, как некоторые.

— Ну... все зависит от точки зрения. Пенсии всем старше пятидесяти? Образование для бедных? Высокий налог на доходы, превышающие двадцать три тысячи фунтов в год? Кое-кто считает это достаточно революционным.

— Как вы сказали, это зависит от точки зрения. Разумеется, это крайне радикально. Но Пейн, как мне кажется, это провидец, который нацелился слишком высоко, не революционер в агрессивном смысле и не истинный почитатель результатов французской революции, хотя так и может показаться. Он порицает не владение частной собственностью, а неограниченное её использование в корыстных целях. Мне говорили, что Питт тайно симпатизирует большей части написанного Пейном.

— Чьи-либо симпатии пусть лучше останутся тайной, в наши-то времена, — сухо ответил Дэниэлл. — Не знаете, он еще жив?

— Кто, Пейн? Бог знает. Сейчас во Франции никто не знает, кто жив, а кто умер.

Они замолчали.

— Боюсь, я вынужден отказаться, — сказал Росс.

Дэниэлл закрыл табакерку и высморкался в изящный, но скромный батистовый платок. Через распахнутое окно доносилось приятное воркование голубей. Стоял тёплый августовский день.

— Я ценю ваше мнение и мнение ваших друзей, благодарен за приглашение и надеюсь, отказом не поставлю на себе клеймо неблагодарного ханжи, но я не могу заставить себя судить своих ближних.

— Нужно просто интерпретировать нормы права, действующие на территории графства.

— Да, но это включает в себя вынесение приговора. Сейчас я стараюсь быть законопослушным гражданином и надеюсь оставаться им и впредь. Но были времена, когда я бросал закону вызов, и не исключено, что в будущем это повторится. Вероятно, не ради себя. Лично мне не грозит остаться без крыши над головой и работать в ужасающих условиях, слечь с туберкулезом в тридцать или видеть, как голодает жена, а голые дети барахтаются на полу хижины. Мне не грозят соблазны стащить дрова для очага, чтобы согреться, или убить зайца, чтобы накормить семью. Но в таких случаях закон зачастую не принимает во внимание условия, в которых совершалось правонарушение. Так произошло с моим слугой, его отправили в тюрьму на два года, где он и умер. Я — не революционер в том смысле, который вкладывают в это слово якобинцы. Я сторонник неприкосновенности частной собственности. Я не люблю воров. Но наказания за это слишком жестоки. Если передо мной будет стоять человек, обвиняемый во вторжении в частные владения и краже кроликов, я не смогу не задаваться вопросом: а не поступил бы я так же, будь я на его месте? А если бы я поступил так же, как могу обвинять его?

— Правосудие не всегда слепо и жестоко.

— Конечно нет.

— Несомненно, вы не будете чувствовать то же самое по отношению к убийце, насильнику или поджигателю.

— Конечно, нет, но такие случаи обычно рассматривают вышестоящие суды.

— Значит, рассматривая менее серьезные правонарушения, вы смогли бы проявлять снисходительность.

— И воевать со своими коллегами по судейству? Сможем ли мы сойтись во мнениях о браконьерстве с Хью Бодруганом? Это будет началом очередной гражданской войны!

Дэниэлл закусил губу и взглянул на сидящего возле книжного шкафа Росса, высокого и худого.

— Судья не только судит ближнего своего, что не может вас не порадовать. Мировой судья не только карает. Его власть распространяется на цены, налоги и их использование, строительство дорог, ремонт мостов, осушение каналов. Управление делами в графстве. Такой энергичный человек, как вы, мог бы многое сделать на этой должности. Было бы чрезвычайно жаль отказываться от возможности принести столько пользы из страха слегка навредить.

Росс покачал головой и улыбнулся.

— Вы очень красноречиво убеждаете, мистер Дэниэлл. Хотел бы я в своем отказе быть столь же красноречивым. Если бы я был уверен, что мои потенциальные соседи по скамье разделяют это мнение или хотя бы открыты для обсуждения, мое решение могло бы быть другим. Если бы законы этой страны стали более либеральными или снисходительными, я был бы рад их представлять. Но сейчас, под угрозой беспорядков как во Франции, мы катимся назад. Даже разговоры о снисхождении, либеральных идеях, реформах, об улучшении условий для бедных равносильны измене. Тебя просто заклеймят как якобинца и осудят как предателя. На прошлой неделе в Лондоне повесили человека за кражу одного фунта пятнадцати шиллингов из лавки. Теперь бросают в тюрьму без суда и следствия. Любой будет под подозрением, если выскажется на людях слишком неосторожно. Да, я знаю, — подхватил он, видя, что Дэниэлл собрался возразить, — я хорошо знаю причину, и в какой-то мере разделяю и понимаю эти меры. Но все зашло уж слишком далеко, это уже не оправдать общественным благом или обеспечением общественной безопасности. Пытаясь преодолеть тиранию за границей, мы рискуем установить тиранию в своей стране. Разве вы не видите, что для человека с моими убеждениями было бы большой ошибкой принять ваше предложение?