Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 26

— Я отвечаю с галерной скамьи. Я раб. Мой отец был князем иерусалимским и как купец плавал по морям. Его знали и ценили в приемных великого Августа.

— Его имя?

— Ифанар из дома Гура.

Трибун удивленно поднял руку.

— Сын Гура? Ты?

Помолчав, он спросил:

— Что привело тебя сюда.

Иуда опустил голову, и грудь его заходила. Справившись с чувствами, он прямо взглянул на трибуна и ответил:

— Я был обвинен в покушении на прокуратора Валерия Гратуса.

— Ты? — воскликнул Аррий, еще более пораженный, отступая на шаг. — Это был ты? Об этой истории говорил весь Рим. Я узнал о ней, когда мой корабль шел по реке мимо Лодинума.

Они молча смотрели друг на друга.

— Я думал, что семья Гура исчезла с лица земли, — заговорил Аррий.

Поток воспоминаний заставил юношу забыть о гордости, на щеках заблестели слезы.

— Мать, мать! И маленькая Тирза! Где они? О трибун, благородный трибун, если ты знаешь что-то о них, — он сцепил руки в мольбе, — скажи мне. Скажи, живы ли они, и где, если живы? Что с ними? Молю, скажи!

Он подошел к Аррию так близко, что руки его касались тоги хозяина.

— Три года прошло с того ужасного дня, о трибун, и каждый их час стоил целой жизни мучений — жизни в бездонном колодце, на дне которого — смерть; и единственное облегчение — труд; и за все это время ни слова, ни шепота. О, если бы, будучи забыты, мы могли забывать! Если бы я мог спрятаться от этой сцены: сестра, оторванная от меня, последний взгляд матери! Я знаю дыхание чумы и столкновение кораблей в бою; я слышал, как ревет шторм, и смеялся, когда другие молились: смерть была бы убежищем. Я гну весло? Да, пытаясь напряжением заслонить воспоминания о том дне. Скажи хотя бы, что они мертвы, ибо они не могут быть счастливы, потеряв меня. Я слышал, как они зовут по ночам, видел, как идут по воде. О, не было ничего более истинного, чем любовь моей матери! А Тирза — ее дыхание было дыханием белых лилий. Она была юным ростком пальмы — такой свежей, нежной, грациозной и прекрасной! Весь мой день она превращала в утро. Она приходила и уходила с песней. И эта моя рука, обрушила на них несчастье! Я…

— Ты признаешь вину? — сурово спросил Аррий.

С Бен-Гуром произошла удивительная перемена. Голос стал резче, руки сжались в кулаки, глаза сверкали.

— Ты слышал о Боге моих праотцов, — сказал он, — о бесконечном Иегове. Его истиной и могуществом, любовью его к Израилю клянусь: я невиновен!

Трибун был тронут.

— О благородный римлянин! — продолжал Бен-Гур, — подари мне немного доверия и направь во тьму, которая становится темнее с каждым днем, лучик света!

Аррий прошелся по палубе.

— Тебя судили?-спросил он, вдруг остановившись.

— Нет!

Римлянин удивленно поднял голову.

— Без суда нет свидетелей! Кто осуществлял правосудие?

Нужно вспомнить, что никогда римляне не были так привержены закону и его форме, как в годы упадка.

— Меня связали и бросили в камеру Крепости. Я никого не видел. Никто не говорил со мной. На следующий день солдаты доставили меня к морю. С тех пор я галерный раб.

— Чем ты можешь доказать свою невиновность?

— Я был мальчиком, слишком юным для заговора. Гратуса я видел впервые. Если бы я собирался убить его, то не среди дня, когда он ехал во главе легиона, — я не мог бы бежать. Я принадлежал к классу наиболее дружественному римлянам. Моего отца отличали за службу императору. У меня не было причин для преступления, тогда как все: состояние, семья, жизнь, совесть, Закон — который для сына Израиля превыше всего — должно было остановить мою руку, как бы твердо ни было намерение. Я не был безумен. Смерть лучше позора, я верю в это до сих пор.

— Кто был с тобой, когда был нанесен удар?

— Я был на крыше — на крыше отцовского дома. Со мной была Тирза. Мы перегнулись через парапет, чтобы посмотреть на проходящий легион. Кусок черепицы обломился под моей рукой и упал на Гратуса. Я думал, что убил его. Какой ужас я тогда почувствовал!

— Где была твоя мать?

— В комнате внизу.

— Что стало с ней?

Бен-Гур сцепил руки, и вздох его был подобен стону.

— Я не знаю. Я видел, как ее тащили прочь — вот и все. Они выгнали из дома все живое — даже скот — и запечатали ворота. Значит, она не должна была вернуться. Я прошу о ней. Одно слово! Она-то ни в чем не виновна. Я могу простить… но извини, благородный трибун! Раб не может говорить о прощении и мести. Я прикован к веслу пожизненно.

Аррий слушал внимательно. Он призвал на помощь все свои знания о рабах. Если продемонстрированные чувства не искренни, то перед ним великий актер; если же подлинны, в невиновности еврея нет сомнений; а если он невиновен, с какой слепой яростью была использована власть! Погубить целую семью из-за несчастного случая! Мысль потрясла его.

Ни в чем провидение не было столь мудро, как в том, что наши занятия, как бы грубы и кровавы они ни были, не лишают нас морали; что такие качества, как справедливость и милосердие, если мы обладали ими на самом деле, остаются жить, как цветы под снегом. Трибун умел быть безжалостным, иначе он не подходил бы для своей должности, но мог быть и справедливым; видя дурное, он немедленно старался исправить его. Команды кораблей, на которых он служил, вскоре начинали говорить о нем как о хорошем трибуне. Проницательному читателю не нужно лучшего описания характера.

В данном случае многие обстоятельства сложились на пользу молодому человеку, причем о некоторых из них можно только догадываться. Возможно, Аррий знал, но не любил Валерия Гратуса. Возможно, он был знаком со старшим Гуром.

На мгновение трибун заколебался. Власть его огромна. Он самодержец на своем корабле. Вся его природа требовала милосердия. Вера его была завоевана. Однако, говорил он себе, спешить некуда — точнее, нужно спешить к Кифере и нельзя лишаться лучшего гребца. Он подождет, он узнает больше, по крайней мере, убедится, что это действительно князь Гур и что у него добрые намерения. Обычно рабы лгут.

— Довольно, — сказал он вслух. — Иди.

Бен-Гур поклонился, еще раз взглянул в лицо хозяина, но не нашел там надежды. Он медленно повернулся, оглянулся и сказал:

— Если ты еще подумаешь обо мне, помни, что я просил только слова о матери и сестре.

Он двинулся прочь.

Аррий провожал его восхищенным взглядом.

«Клянусь Поллуксом! — думал он. — Если его обучить, какой человек для арены! Какой бегун! Боги, какая рука для меча или цестуса!»

— Стой! — сказал он вслух.

Бен-Гур остановился, и трибун подошел к нему.

— Если бы ты оказался на свободе, что бы ты стал делать?

— Благородный Аррий шутит! — губы Иуды задрожали.

— Нет, клянусь богами, нет.

— Тогда отвечу с радостью. Я посвятил бы себя первому долгу. Я не знал бы иного. Я не знал бы покоя, пока не вернул домой мать и Тирзу. Я отдал бы каждый день и час их счастью. Я был бы им вечным рабом. Они потеряли много, но, клянусь Богом праотцов, я вернул бы им больше!

Ответ был неожиданным для римлянина. На мгновение он растерялся.

— Я говорил о твоих наклонностях, — сказал он, собравшись с мыслями. — Если твои мать и сестра умерли или не могут быть найдены, что бы ты делал?

Бледность покрыла лицо Бен-Гура, и он посмотрел на море. Победив какое-то сильное чувство, повернулся к трибуну.

— Чем бы я занялся?

— Да.

— Трибун, я отвечу честно. В ночь перед тем самым днем я получил разрешение стать солдатом. Намерение мое не переменилось, а поскольку на земле есть только одна школа войны, туда бы я и пошел.

— На палестру! — воскликнул Аррий.

— Нет, в римский лагерь.

— Но прежде ты должен научиться владеть оружием.

Хозяин не должен давать такие советы рабу. Не переводя дыхания, Аррий заговорил холоднее.

— Теперь иди, — сказал он, — и не строй напрасных планов. Быть может, я играл с тобой. Или, — он отвел глаза, — или, если будешь думать, выбирай между славой гладиатора и солдатской службой. Первая может принести благоволение императора, а вторая не принесет тебе ничего — ты не римлянин. Иди!

Скоро Бен-Гур снова был на своей скамье.

Труд легок, когда на сердце легко. Надежда влетела в грудь Иуды, как певчая птичка. Предупреждение трибуна: «Быть может, я играл с тобой», было отметено. Важный римлянин вызвал его, спросил о его истории — это был хлеб для изголодавшегося духа. Конечно, это добрый знак. На скамью пролился свет надежды и он молился:

— Господи! Я истинный сын Израиля, которого ты так любил! Помоги мне, молю!

ГЛАВА IV

«N 60»

В Антемонской бухте, к северу от острова Кифера, собралось сто галер. Трибун делал смотр своего флота. Он пришел к Наксосу, самому большому острову Киклад, брошенному на полпути между Грецией и Азией, как огромный камень на проезжей дороге. Здесь никто не мог бы проскользнуть незамеченным римлянами, а кроме того, в любой момент можно было устремиться в погоню за пиратами, будь они в Эгейском море или Средиземном.