Кемаль Тахир - Глубокое ущелье Страница 26

— Спасибо, Каплан Чавуш!

Старшие братья ахи подбросили в огонь дров, долили в тазы нефти.

Пламя проснулось, осветило площадь, и все увидели вдали Дюндара Альпа, рядом с ним его советчика, бывшего греческого попа, принявшего ислам, дервиша Даскалоса, а за ними воинов, дервишей, абдалов и самую лихую из сестер Рума вдову Джинли Нефисе. Быстро пересекли они освещенный круг и разошлись по своим отрядам. Наверняка сейчас шепотом растолковывают принятое втайне решение, стараются убедить своих людей.

Дюндар Альп и Даскалос поприветствовали старейшин, заняли свое место на помосте.

Дюндар Альп выставил колено, оперся на него локтем и — как всегда, когда был чем-нибудь недоволен или радовался, считал себя величественным и сильным или жалким и слабым,— защелкал четка ми. На поясе у него висела кривая дагестанская сабля с чеканкой по золоту — говорили, она стоит пятьсот форинтов,— и кривой йеменский кинжал с рукоятью, украшенной изумрудами. До Керима долетел запах священного мекканского благовония, которым Дюндар умащивал бороду. В отличие от своего брата Эртогрул-бея Дюндар был невысок ростом и — что еще хуже — толстобрюх, как гяурские мельники, жрущие свинину и хлещущие вино. Седина в бороде и усах нисколько не облагораживала его грязно-черное лицо. Острый горбатый нос делал его похожим на хищную птицу.

Дюндар сидел расслабившись, но черные глаза его беспрерывно бегали, и оттого казалось, в любую минуту взовьется он, как стрела из лука. Не только в Сёгюте — от Анкары до Изника, от Кютахьи до Болу — слыл он первым богачом. Говорили, что он добыл тысячи золотых алтынов, скупая за бесценок у абдалов Рума и воинов-дервишей награбленное во время набегов добро и молодых рабов и втридорога перепродавал их генуэзским купцам в Стамбуле. Вот почему Дюндар все время требовал налетов и при каждом удобном случае хулил мир, который в течении шести лет с таким трудом поддерживали его старший брат Эртогрул-бей и племянник Осман. Все эти годы Дюндар настойчиво внушал людям мысль о том, что, стань он беем, воины удела Битинья не знали бы, куда девать награбленное. Его поддерживали падкие на опиум абдалы, которые презирали любую работу, почитая ее за грех, да и кое-кто из дервишей. И чем нестерпимей становилась нищета, тем больше обретал он сторонников. Была тому и еще одна причина: многие считали, что, если Эртогрул-бей умрет — а он день ото дня становился все слабее,— удельным беем, как старший в семье, станет Дюндар.

Керим заметил, как Джинли Нефисе сказала что-то Баджибей, и заволновался: наверняка сторонники Дюндара, воспользовавшись смертью Демирджана, попытаются сегодня с помощью его матери возбудить людей. А ведь Демирджан не любил Дюндара, не считал его за человека. И вот теперь Дюндар воспользуется беззащитным, мертвым телом брата, лежащим у мечети на помосте для омовения, чтобы причинить вред Осман-бею.

Керим лихорадочно думал, как этому помешать. А Дюндар Альп радуясь, подобно скупцу, с нежданной легкостью заполучившему даром великую ценность, довольный перебирал четки. Услышав, что Демирджан убит, он прищелкнул пальцами и обнял своего советника Даскалоса за шею: «Место тебе в раю, сын гяура! Наконец-то дождался мой племянничек Осман. Не вырваться ему теперь из лап Баджибей!»

Дюндар слегка заикался и потому на сходках выпускал вместо себя Даскалоса. Даскалос был единственным сыном настоятеля православного собора Святой Софии в Изнике.

Еще послушником он пристрастился к вину, азартным играм и разврату. Опозоренный отец лишил его карманных денег. Даскалос, чтобы отомстить отцу, сменил веру и принял имя Юсуфа. Какое-то время он пылил на дорогах вместе с дервишами-голышами, глотая опиум. Потом ни с того ни с сего записался к дервишам-воинам и с той поры стал жестоким фанатиком.

В набегах придумывал изощренные пытки для своих бывших единоверцев, живой товар, если не мог угнать, убивал, недвижимость предавал огню просто так, ради собственного удовольствия. Поскольку в пограничных уделах не делали различия по старшинству между мусульманами исконными и вновь обращенными, бесстыдство Даскалоса возрастало год от года. А после того, как его взял под свое крыло Дюндар Альп, на него и вовсе управы не стало. Хитрый, ловкий, как джин, он умел заговаривать зубы, приводя стихи из корана, ссылаясь на хадисы, жития святых и рассказы о чудесах. И при этом ничтоже сумяшеся валил в одну кучу талмуд, евангелие и библию — все это, мол, божьи книги. Осмеливался нападать даже на муллу Яхши, настоятеля главной мечети, обвиняя его, великого знатока в делах веры, в небрежении и мягкости.

Стоя на коленях, Даскалос раскачивался из стороны в сторону, будто читал коран, наверняка задумывал бог знает какую подлость. Бороденка у него была острая, как у френков, шея тонкая — голову свернуть ничего не стоило. Многие знали, что он пьет как свинья, беспрестанно возит из Гермияна опиум для абдалов и дервишей, пренебрегая запретом Эртогрул-бея, готовит пилюли против бесплодия, поставляет развратникам распаляющие амулеты.

Дюндар Альп не верил ни во что, кроме денег, и был привязан к Даскалосу, ибо тот сумел его убедить, будто из меди и свинца можно запросто изготовить золото. «Ну и подлец!» — пробормотал про себя Керим.

Мальчишки, возившиеся в дальнем углу площади, побежали врассыпную.

Показался Осман-бей вместе со своим сыном Орханом. Шаг у него был быстрый, спорый, внушительное лицо спокойно. Поднявшись на помост, сел на свое место. Орхан, как всегда, устроился позади отца, внимательно оглядел собравшихся, заметив Керима, подозвал его.

— Говорят, ты у источника неплохо отделал вожака голышей? — прошептал он.

— Кто говорит?

— Аслыхан... Похоже, не тот он, за кого себя выдает. Принесли, положили у нас в конюшне. Орет благим матом. Я наказал Дели Балта, пусть дознается... Подождем, увидим.

— Да кто же еще? Голыш, конечно.

— Поглядим, правда ли голыш? А может, наемный вор, записавшийся солдатом к Караманоглу во время восстания Джимри? Теперь вот лишился хозяина...

— Вот так так! Мне и в голову не пришло...

Осман-бей терпеливо подождал, пока все сидящие на помосте каждый в свой черед поздороваются с ним, поприветствовал всех поклоном.

— Почтение собранию!

И сразу же перешел к делу. Так же, как Орхан, легко изложив суть событий, он повторил слова своего отца Эртогрул-бея, умолчав лишь о его наказе отправиться к шейху Эдебали, и спокойно добавил уже от себя:

— Я послал верных людей в Караджахисар, в Гермиян, в Инегёль. Когда вернутся, узнаем, кто наш истинный враг, посоветуемся и поступим, как надо. Есть у кого что сказать?

Люди Осман-бея предоставили возможность ответить сторонникам Дюндара.

Услышав вопрос, Дюндар перестал перебирать четки, а Даскалос — раскачиваться из стороны в сторону.

Пригнув, как всегда, голову и опустив глаза долу, Даскалос заговорил:

— Эй, братья! Эй, друзья! Ахи, гази и дервиши Рума! Абдалы Рума и сестры Рума! Наместник нашего бея Осман сказал мало, но сказал дело и вроде бы правду...

Умолк, порылся в карманах. Обычно Даскалос болтал как сорока, но сегодня голос его звучал призывно и умоляюще. Все, кроме Осман-бея, были удивлены.

Баджибей даже подняла голову и заморгала. Даскалос вынул платок, вытер им нос, откашлялся.

— Угнанные кони принадлежат самому Осман-бею. Если не говорит он: «Поскачем вслед, догоним, отберем!», то ему лучше знать. Воровски убитый кровный брат наш Демирджан пронзен стрелой, когда охранял бейский табун. Если наш бей Осман скажет: «Не стану мстить я за кровь своего конюха...» — Сторонники Осман-бея наконец пришли в себя и вслед за Орханом подняли крик, не соглашаясь с тем, куда клонит Даскалос. Но тот был не из пугливых, шумом его не сбить. Он продолжил с улыбкой: — «А если и стану, то без спешки...»

— Думай, о чем говоришь, Даскалос!

— Знай свое место!

Неожиданно Баджибей поднялась с земли, обернулась на голоса, подняла руку. Вслед за ней встали с земли все сестры Рума.

— Помолчите, джигиты! Ваше слово впереди. Не кричите, как бабы!

Один из старейшин взял Баджибей за руку, хотел было усадить ее, но она оттолкнула его локтем и осталась стоять. Остался на ногах и весь ее отряд. Так сестры Рума объявили в тот вечер, что не признают они установленного обычаем порядка.

— Да, братья! — продолжал Даскалос.— Если наш бей Осман так скажет — это его бейское дело. Но здесь не срединный, а пограничный удел, не земли Сиваса или Кайсери,— удел Битинья, да славится его имя! Здесь кто хочет не может прощать врага. Борьба идет не на живот, а на смерть. Тот, кто прощает кровь убитых своих, не выживет. Здесь говорят сабли и стрелы. Гибель тому, кто пускает добро на разграбление и не мстит за кровь. Столько лет сохраняли мы мир. Ошиблись!.. Мы предупреждали: «В пограничных уделах долгий мир до добра не доведет». Не слушали нас. Не зря сказано: «Если Мир длится долго, воины привыкают сиднем сидеть на месте». Ослабнет наш натянутый лук. И захотят джигиты, да поздно — не смогут сражаться, как надо. Кто сиднем сидит, отдаст свой удел пришельцам. Мир развеял страх наших злейших врагов. Если бы, как в прежние славные времена, джигиты с саблями наголо днем и ночью преследовали гяуров, забирали их добро, вырезали мужчин, а женщин на веревке уводили в рабство, кто поднял бы руку на наш скот и на наших людей?!. Нельзя нам медлить ни минуты. Орлами низринуться на голову врага, прикончить, разорвать, отомстить этой же ночью!.. Истинны мои слова или нет, Хасан-эфенди? — спросил неожиданно Даскалос, словно желая застать старейшину ахи врасплох. Хасан-эфенди и в самом деле размышлял в этот миг о другом. Помедлив, задумчиво сказал: