Геннадий Ананьев - Риск. Молодинская битва Страница 26

Сдерживали тяжкие вздохи бояре и дьяки, не давали черным думам вырваться наружу, но терпение их иссякало. Доколе?!

И в этот самый момент им преподнесли по-настоящему царский подарок: откинулся полог шатра, вошел ханский ширни, все такой же надменный, но уже без оскорбительной усмешки на скуластом лице.

— Мухаммед-Гирей, да продлит Аллах годы его светлой жизни, милостиво прислал вам своего главного повара, чтобы узнал тот ваше желание. Приближается время трапезы.

Да, это — жест. Когда главный повар покинул шатер, бояре, которых очень удивил поступок крымского хана, заговорили чуть ли не все сразу.

— Не очень-то вяжутся костры и обед по желанию каждого…

— Верно, неспроста. Не иначе, как случилась у него где-то слабина.

— Выходит, и мы ему в угоду…

Князю Воротынскому тоже хотелось поделиться своим удивлением, послушать сотоварищей, но он сдерживал и себя, и их, ибо опасался опрометчивой фразы, даже опрометчивого слова:

— Быстро же вы запамятовали, други, слово мое: о посольских делах молчок. А удивляться не стоит, искать потаенного смысла не нужно. Мухаммед-Гирей поступает по своему закону гостеприимства.

Так и помалкивал шатер до того самого времени, когда откинулся полог и слуги расстелили дастархан.

Хмельной мед, привезенный ими же, сделал молчание совершенно нестерпимым, языки развязывались, но беседа завертелась вокруг яств. Хвалили мастерство ханских поваров, не забывая оделить добрым словом и своих домашних поваров, вспоминая, как красиво, вкусно и сытно накрывали они стол не только для гостей, но и к будничным трапезам.

Отведя душу за долгим обедом, успокоившиеся немного, устроились каждый на облюбованном месте почивать. Неуютно без привычных пуховых перин на широких кроватях, но что поделаешь: в чужой монастырь со своим уставом не пойдешь. Басурманы они и есть басурманы. У них все не по-людски. Не уважают себя, не лелеют. Им бы только кровь чужую пускать да грабить. А чего ради? Чтобы вот так, на какой-то жесткой кошме бока мять?

И все же сон сморил бояр и дьяков. Думы и тревоги отлетели, непривычно жесткая постель не стала помехой. Засопел и захрапел шатер. До самого рассвета.

Просыпаясь, бояре зевали громко, просили Господа, крестя рты, простить им грехи их тяжкие, а мысленно добавляли, чтобы вразумил он государя Василия Ивановича поспешить с ответной грамотой и чтобы не взыграла бы царская гордыня, не отмахнулся бы он от ханских требований, а поступил бы разумно, ибо отказаться от шертной грамоты можно сразу же, как уведет Мухаммед-Гирей свое войско. Пусть тогда пробует вторично напасть. Добротно подготовленная рать так ему бока намнет, что надолго отобьет охоту разбойничать и корчить из себя покорителя вселенной.

Впрочем, мольбы их запоздали. Царь Василий Иванович поставил уже печать на шертной грамоте, признав себя данником крымского хана, и сам лично провожал гонца с этой грамотой и охраной к князю Воротынскому. Повеление царя грозное:

— К завтрашнему утру чтоб грамоту вручил ты моему посольству.

Гонец уложился в срок. Вручил свиток князю, на вопрос же, какова воля царя Василия Ивановича, ничего вразумительного сказать не мог. Кто ему скажет, какое слово он везет. Ему велено доставить к утру, он — доставил. Но всех интересовало, что в свитке, ибо от его содержания зависела их собственная жизнь.

Дьяк Посольской избы предложил:

— Дозволь, князь, распечатать. Прочтем, все сделаю по-прежнему. Комар носа не подточит…

— Нет! Не вольны мы охальничать.

Когда о гонце от князя московского Василия доложили Мухаммед-Гирею, тот велел звать без промедления к себе послов. Даже не став собирать всех своих придворных, ограничился теми, кто оказался под рукой, — он явно спешил. Князь Иван Воротынский вручил крымскому хану слово Василия Ивановича, и тот, придав голосу нарочитую небрежность, чтобы скрыть свое нетерпение, повелел:

— Читай.

Толмач[119] затараторил сразу по-татарски, и с лица крымского хана начала сползать маска непроницаемости: он был не в состоянии скрыть гордого довольства. Сбылась его мечта. Русь признает себя данницей.

«Теперь астраханских мятежников поставлю на колени. Ногаев покорю! Не союзниками они моими станут, а подданными! Что тогда для меня турецкий султан?! Он станет моим младшим братом!»

У послов отлегло от сердца. Мир, стало быть, воцарится, сами они живыми и здоровыми воротятся, а раззор, татарами учиненный, постепенно устранится.

Толмач закончил тараторить, Мухаммед-Гирей, помолчав немного, заговорил властно:

— Передайте князю Василию, что мы уходим. В Рязань. Там будем стоять. Недолго. Кто хочет выкупить из плена своих родичей, пусть поспешит.

Мухаммед-Гирей ликовал. Да и могло ли быть иначе? Он добился всего, чего хотел добиться: Казань его, Русь, признавшая себя его, крымского хана, данницей, унижена, взят полон в несколько сот тысяч, а это — горы золота, вырученные от продажи гяуров в рабство. Десятки караванов, навьюченных мехами, дорогими одеждами, золотом и серебром, потянутся теперь без всякого препятствия в его улус, воины заживут богато и поддержат своего удачливого хана во всех начинаниях. Тумены с охотой пойдут на Астрахань, встанут против ногаев, если те не признают его, ханской, над ними власти. Сегодня ногаи — союзники, и это хорошо, но лучше, если они станут частью его улуса.

«Так будет! Мы добьемся этого!»

Гордыня крымского хана затмила здравый смысл.

Послов Мухаммед-Гирей милостиво отпустил, выделил для них охрану и тут же велел свертывать шатры.

Без опаски уходили захватчики, уводили великий полон, который даже превышал число крымских менов, еще прежде тысячи несчастных были отправлены в степь к промежуточным татарским стоянкам. Отпустил Мухаммед-Гирей и брата. Он еле уполз, обремененный полоном и награбленным. У Сагиб-Гирея не было перевалочных стоянок с караванами для добычи, потому как готовил он казанское войско к походу спешно, собрать караваны для добычи не успел. Увозили казанцы награбленное на русских повозках, за которыми брели связанные русскими же веревками те несчастные, кто не смог укрыться от налетчиков в лесных чащобах и кому теперь всю жизнь тянуть рабскую лямку и упокоить душу свою не среди христиан-братьев, а у басурман-нехристей. Пленники проклинали себя за нерасторопность и благодушие, костили воевод царевых, так опростоволосившихся, не заступивших пути ворогам. Подать собирать — любо-дорого, а рать блюсти — тут нерадивцев хоть отбавляй.

И верно судили пахари да ремесленники: по нерадивости и верхоглядству воевод, да и из-за ошибок самого государя уходили ханы-братья по своим улусам, весьма довольные содеянным. Столь же благодарны были Аллаху эмиры, беки, мурзы, огланы и даже простые воины.

Только Евстафий Дашкович не разделял общей радости: основная часть его казаков простояла в осаде Одоева, Белёва, Воротынска и не смогла основательно поживиться. Пустяшным окажется куш каждого казака после раздела. Стоило ли ради этого идти в поход против своих же единоверцев?! Конечно же, нет. Думал атаман казачий, как бы поправить положение, и видел единственный выход — разграбить Рязань. С ханом разговор повел не напрямую, в обход:

— Повели, светлый хан, снять осаду с городов верхоокских. Пусть мои казаки тоже к Рязани коней направят.

Мухаммед-Гирей сразу раскусил хитрость атамана, ухмыльнувшись, согласился:

— Посылай гонцов. — И добавил: — Когда мы уведем свои тумены в улус наш, останешься с казаками в Рязани. На несколько дней.

Воспрял духом Дашкович, тут же гонцов отрядил, повелев им поспешать.

— И чтоб не волокитили бы, а прытко ко мне шли. Рязань нам хан крымский на несколько дней подарил. Уразумели?

— Еще бы.

— Ну, тогда — с Богом.

«Теперь будет с чем на острова за порогами возвращаться. Рязань — богатый город. Храмов одних не счесть. Иконостасы одни чего стоят! — размышлял Дашкович, вернувшийся на свое место в ханской свите. — Понимает хан, что за так казаки ему служить не станут».

Увы, радость та оказалась преждевременной. Рязань не отворила ворот.

Мухаммед-Гирей в гневе: князь Василий признал себя данником, а улусник его не подчиняется!

— Мы сотрем с лица земли непокорных! — зло шипел хан крымский. — Возьмем город!

— Позволь, светлый хан, дать совет, — осмелился вставить слово Дашкович. — Воевода рязанский не верит, что князь Василий дал тебе, хан, шертную грамоту, признав себя твоим данником. Пошли на переговоры с воеводой своих вельмож, пусть покажут ему грамоту Васильеву.

— Разумны твои слова. Так и поступим мы.

Он повелел готовить посольство для переговоров, а вратникам немедля сообщить, чтобы передали воеводе и знатным людям города, что будет прочитана им шертная грамота князя Василия. Пусть поспешат с ответом, не гневят своего повелителя, коим является для них хан крымский.