Татьяна Александрова - День рождения Лукана Страница 26

Старик Бурр был болен уже давно: у него в горле медленно росла опухоль. Однако смерть наступила слишком скоро после того, как Нерон, притворно беспокоясь о его здоровье, прислал ему своего врача. Говорили, что этот жрец Эскулапа смазал ему нёбо ядом. В который раз поминали небезызвестную Локусту, приготовившую губительную отраву. При упоминании этой жуткой женщины-отравительницы Полла холодела от ужаса, но в то же время ее разбирало любопытство и хотелось хоть раз увидеть эту Локусту своими глазами. Однако говорили, что она, осужденная за многие преступления, уже много лет содержится под стражей, вверенная надзору преторианцев.

В начале мая Нерон удостоил Лукана чести устроить рецитации[108] «Фарсалии» на Палатине. К этому времени две книги поэмы были уже изданы, третья передана издателю, но ее никто не видел и не слышал. Лукан был весьма обрадован таким знаком внимания, так что даже дома вновь начал отзываться о цезаре лестно. Полла слушала его хвалы с недоверием, но спорить с мужем не отваживалась, боясь не его, но за него. И страхи ее оказались не напрасны.

В назначенный день ближе к вечеру Лукан вместе с Поллой отправился во дворец цезаря. Их путь лежал мимо возводимого цезарем Проходного дворца, гигантское строительство которого развернулось к северо-востоку от Палатина. Этот дворец должен был соединить Палатин с садами Мецената на Эсквилине. Полла уже бывала здесь и раньше, но не уставала вновь и вновь дивиться разительной противоположности, какую представлял дворец и земли вокруг него всему остальному Риму. Великий Город, сам по себе неоднородный, но в целом тесный, ветхий и грязный, внезапно обрывался перед новенькой, крепко и ладно сложенной стеной из красного кирпича, похожей на городскую. В стене были свои ворота, охраняемые преторианцами, а за стеной начинался совсем иной Рим. Здесь зеленели просторные лужайки, такие же, как в других римских садах, но ярче и чище, здесь росли и цвели диковинные растения, каких не встретишь в обычном саду Лация. Говорили, что в кущах деревьев водятся даже дикие олени, на которых цезарь, если пожелает, может охотиться. Среди всего этого зеленого великолепия уже вырисовывались очертания дворца, сложенного из плоского красного кирпича. Совершенство еще обнаженной кирпичной кладки подчеркивало стремительную пластику форм.

Пока что основная дорога пролегала мимо Проходного дворца и вела прямо к Палатину. Здесь Лукан и Полла сошли с лектики и ступили под радужные своды поднимающихся по холму великолепных зданий, плавно переходящих одно в другое. Сквозь арочные окна на поворотах лестницы открывались виды круглого храма Весты, древнего форума, горделиво возносящейся над Римом твердыни Капитолия. Форум с высоты Палатина казался копошащимся муравейником. И уже по другую его сторону из-за портиков и колонн проглядывал тот же ветхий Рим, который так разительно отличался от построек цезаря. Но вскоре длинные крипто-портики вновь скрыли от их взоров живущий своей отдельной жизнью Город.

Сверкающий лунно-белым этрусским и бело-красным синнадским мрамором атрий, в котором предстояло читать Лукану, был огромен и… почти безлюден. Возле одной из стен в середине помещался золотой трон цезаря; на местах для слушателей, расположенных в несколько рядов полукругом, сидело не более десяти человек, среди них Сенека, Галлион, Петроний и друзья Лукана, Фабий Роман и Цезий Басс. Персия не было: он уехал для поправки здоровья в свое имение в Волатерры. Полла увидела, что Лукан растерян. Его взгляд, только что горевший воодушевлением, мгновенно потух, а мускул на щеке задергался. Поэт встал за высокий односкатный столик, на место чтеца, и вопросительно взглянул на собравшихся.

– Подождем немного. Во всяком случае, сам принцепс обещал быть, – спокойно произнес Сенека.

Через некоторое время послышались шаги нескольких человек, и в зал вошел цезарь в сопровождении охраны. Когда он вошел, все встали.

– А, ну вот вы уже и в сборе! – подчеркнуто-радостно воскликнул Нерон, направляясь к трону и знаком приказывая всем садиться.

– Это что же, все? – недовольно и непочтительно спросил его Лукан.

– Приглашения были разосланы гораздо большему числу уважаемых людей, однако, видимо, их не интересует высокая поэзия, – пожал плечами Нерон. – Но неужели тебе, друг Лукан, недостаточно мнения истинных ценителей?

– Честно говоря, я ожидал видеть бо́льшую заинтересованность, – растерянно пробормотал Лукан.

– Ну да ладно, не надо долгих предисловий! Читай!

Поскольку общий объем написанного был сравнительно небольшой, ради цельности впечатления Лукан начал с самого начала, повторив хвалебное обращение к Нерону, и стал двигаться дальше. Вновь Помпей и Цезарь, плачевное состояние римских нравов, предчувствия беды, воспоминания о страшных временах Мария и Суллы, Катон и Марция, речь Помпея к войску…

Все, что читал Лукан, Полле было хорошо знакомо, многие места она помнила наизусть, а потому больше наблюдала за слушателями. Фабий и Басс слушали с нескрываемым восторгом, Сенека с улыбкой, Петроний с легкой усмешкой, остальные – кто как. Сам же Нерон, похоже, не слушал совсем. Он явно изнывал от скуки, то и дело подзывал к себе кого-то из стражи, отдавал распоряжения. Лукан, читая, время от времени бросал в его сторону красноречивые взгляды, на которые тот не обращал ни малейшего внимания.

На середине второй песни цезарь вдруг встал и, знаком прервав читающего, сказал:

– К сожалению, я вынужден удалиться. Неотложные дела не дают мне возможности дослушать это, безусловно, интересное сочинение.

Лукан от неожиданности потерял дар речи и, даже когда цезарь удалился, некоторое время сохранял молчание.

– Ну так продолжай же! – подбодрил его Галлион.

Лукан вновь начал читать, но теперь уже казалось, что он сам не понимает, что читает. Он не соблюдал цезуры, ошибался в ритме, связывал то, что надо было разделить, и разделял то, что надо было связать. Слушать его стало мукой для всех, даже для Поллы. О чем говорилось в третьей книге, ради которой и устраивались рецитации, не разобрал никто. Чтение длилось еще не меньше часа. Наконец Лукан замолчал. Раздалось несколько вялых одобрительных возгласов.

– Последний час очень чувствовалось, что твое божество тебя покинуло, – после недолгого молчания промолвил Петроний, пряча усмешку в уголках прищуренных глаз. Он явно намекал на строчку из начальной похвалы Нерону. – Ты зря пренебрег нами! Если бы ты читал для нас, мы могли бы сказать хоть что-то дельное. Ты же читал… не знаю, для кого. В целом я высоко ценю твой дар. Но если позволишь мое откровенное мнение, то, во-первых, ты все-таки слишком высокопарен. Впрочем, в твоем возрасте это извинительно. Но чем серьезнее ты рассуждаешь, тем яснее виден читателю твой юный возраст. Ну а во-вторых, то, что ты пишешь, – скорее история в гекзаметрах, нежели поэзия.

Фабий гневно сверкнул в его сторону глазами. Сенека покачал головой.

– Поэзия со временем претерпевает изменения, дражайший Петроний, – вмешался он. – Нынешний поэт не должен подражать Гомеру или Вергилию, он должен искать непроторенных путей.

– Путей, но не бездорожья! – возразил Петроний.

– Ну, между тем Лукреций с гордостью говорил, что следует «по бездорожным полям Пиэрид».

– Так за ним никто и не пошел из поэтов первой величины.

– Возможно, просто время еще не пришло. Ну а что касается высокопарности, то возраст Лукана здесь ни при чем. Я, знаешь ли, намного старше тебя, а все еще не утратил преклонения перед возвышенными идеалами. Нет ничего проще и, по земному разумению, ничего беспроигрышнее, чем, отвергнув возвышенное и устремив ум долу, презирать то, чего попросту не видишь и не хочешь видеть. Но будешь ли ты столь же неуязвим, когда предстанешь перед вечностью?

– Ну что заранее говорить об этом? – Петроний с усмешкой вскинул бровь, вызывающе взглянув на собеседника. – Что будет, то будет. Доживем – увидим. Но что до меня, то я презираю многозначительные фразы и прочий напыщенный вздор, которым у нас окружается естественный распад человеческого существа.

– Видишь ли, друг мой, – медленно произнес Сенека, потирая лоб. – Ты говоришь о том, что до порога. А я о том, что за ним. Это разные вещи.

– Но ведь, как бы мы сейчас ни спорили, что будет за порогом, каждый узнает только сам. Так что этот разговор бесполезен.

Отвлекшись от их спора, Полла взглянула на Лукана, до сих пор не проронившего ни слова. Он стоял, вцепившись в столик для чтения, замечания слушал безучастно, лицо его было бледно, как полотно. Полле показалось, что он вот-вот потеряет сознание, и она, сорвавшись с места, устремилась к нему. Ее движение привлекло внимание.

– Боюсь, что наш поэт нездоров, – понизив голос, произнес Петроний. – В таком случае приношу извинения за неуместные замечания. Давайте на этом закончим. Не обижайся, дорогой Лукан! И не принимай ничьи слова так близко к сердцу! Спорят о том, что достойно стать предметом спора, оспаривают то, что интересно. Я надеюсь, у нас будет еще не один случай поговорить о твоем творении серьезно.