Дэвид Бейкер - Путь слез Страница 26

Петер приложил костлявый палец к сжатым губам.

– Вот это да, Карл, отменная загадка. Мне нужно время, дабы раскрыть сию тайну.

Дети двигались дальше, шагая под жарким июльским солнцем, поедая всевозможные остатки и объедки – то, что выбросили проходящие до них путники, или питаясь от удачливости сети из кармана Петера. Река им верно служила, ежедневно отдавая воду для похлебки и купания, и Господь прославился чрез исцеление Мартиной лодыжки, лихорадки Лукаса, и различных хворей, от которых страдал маленький Лотар. Казалось, все они постоянно поют, насвистывают, вскрикивают и взвизгивают, хохочут и хихикают, что немало сбивало с толку их юного капитана, который счел такое поведение неподобающим для воинов веры!

Ржаные и ячменные поля по бокам дороги стояли, поникши, но упрямо вызревали к скорой жатве. Сено уже давным-давно убрали и обвешили в скирды, и ныне скошенные луга были в крапинку усеяны белыми овцами. За стенами садов начинали появляться ранние фрукты, соблазняя мальчиков невзначай щипнуть то молодое яблочко, то грушу, дабы сдобрить постную овсянку.

Прибывающее утомление сократило разговоры, но дети стали крепче привязываться друг ко другу тесными узами искреннего братства. Петер и Карл, казалось, с каждым шагом сродняются все больше и больше, поддразнивая друг дружку короткими загадками и остротами, которые придумывали на лету. Но не кто иной, как крошка Мария завоевала сердце старика более всех остальных. Милая Мädel, девчушка очень сильно полюбила Петера, а он ее. По вечерам она делила с Соломоном место на коленях старика, когда убаюканных пламенем костра, их обоих клонило ко сну. И возле тех самых становых костров Петер затейливо рассказывал им истории своей молодости.

– Ach, ja, ну да, ну да. Яростная битва при Тортоне, – внезапно разразился он однажды звездною ночью. – Истинно говорю, мои господа и госпожи, и я там воевал пехотинцем. – Глаза Петера расширились и горели, как ревущий костер у его ног. Он стоял, широко расставив ноги, его руки сцепили старый посох, которым, как могучей булавой, он размахивал над головами слушателей. – Славные рыцари Фридриха Толстого были изрублены и окровавлены, загнаны в тесный узел из кожи и железа в самом средоточии ломбардской ловушки.

Затем, от отступающих наших рядов с ревом отделился самый настоящий великан. Простым пехотинцем был он, но таких я больше не встречал, ни до, ни после. До сего самого дня не ведаю я ни рода его, ни племени, ни билось ли то у него в груди сердце льва… или дьявола. Он стоял на две головы поверх любого мужчины, а когда он обратил свою булаву против недруга…

Дети сидели притихшие, словно кролики при виде лисицы, покамест Петер ткал им богатый словесный ковер на сон грядущий. Он наносил очертания тяжело вооруженной кавалерии, как она грохочет по залитым кровью полям, и рисовал отважных рыцарей, как они сражаются в оглушительном крушении конской плоти и клинков. После, запыхавшийся и возбужденный, он провозглашал достославную победу и приглушенно зашептал о верном пехотинце, который спас могучее войско его господина.

Вдохновленные крестоносцы вскочили со своих мест и радостно захлопали в ладоши.

Но Петер всего-навсего остановился, чтобы недюжинно отглотнуть от ковша с выпрошенным медом, и скоро принялся за дело, дававшееся ему так легко – вызывать хихиканье и гогот даже из самых дальних краев освещенного костром сборища. Он присел у горки поленьев и поведал о громадном, трясущемся животе лорда Фридриха, который «лишал присутствия духа даже самых стойких военных лошадей». Он все смеялся и смеялся, далее раскрывая черты нрава – и норова – сэра Балдера Храброго, у которого нос беспрестанно и немилосердно истекал, «покуда его шлем накрепко не защемился. А затем, милые мои, те проклятья, которые загремели с его закованного лица, вогнали в краску даже самых закаленных из наиболее жестоких рыцарей в пределах слышимости!»

Вскоре девочки запросили, священника о сказочных придворных сказаниях времен его отца, герцога Отто, который, по слухам, ревел и вопил так, что «подгибались колени даже у закаленного в боях рыцаря-тамплиера», между тем ловко срывая веточки мяты и примулы для возлюбленной жены. Они мечтательно улыбались, когда Петер говорил о шелковых парчовых платьях, которые носила его кроткая мать, о ее изысканных головных уборах из сирийского красного сатина и желтого шелка, о серебряных ожерельях из Греции и Персии.

Глаза Петера закрылись, и он облизал губы, вспоминая об изобилии застолий прошлого: о фазанах и оленях, о нежнейших изжаренных кабанах и утках под медвяно-вишневой подливой. «Ах – подумал он, – как сейчас помню треск вертелов и вкус хрустящей корочки». Дети вежливо заерзали, и зачарованный рассказчик воротился из мечтаний в реальный мир.

– Да, почти как… да-да, перейдем к другим разговорам.

Свободно и страстно Петер поведал о днях службы приходским священником и годах уединения глубоко внутри темных и сырых стен картезианского монастыря. Дети напряженно выслушивали о его заключительном изгнании в суровый цистерцианский орден в Силезии, где, чаяли настоятели, лишения и тяжелый труд охладят пылкость его духа.

– И там, – задумчиво произнес Петер, – занятый рубкой бескрайних лесов и осушкой скверных болот, впервые я познал Господа-Создателя. Там впервые я почуял, как зимой мягко ступает по снегу волк, а летней ночью нос уловил запах надвигающегося дождя. Там, там я стал познавать, что есть по сути kosmos, ибо в той пустоши мои глаза отверзлись к порочности мира, его достоинству и вездесущей руке, которая твердо держит все происходящее.

Малыши мои, прислушайтесь к моим словам, умоляю вас постигнуть Его, чтобы вы смогли поверить. Каждого из вас Господь благословил здравым умом, а ключи к познанию Его лежат повсюду. Вам лишь нужно собрать их, расставить в правильном порядке, и однажды вы непременно постигнете тайну разума Всемогущего Бога.

Слова Петера набирали силу от возрастающей решительности в его голосе.

– Если бы нам только истинно рассуждать обо всем вокруг себя. Мы должны преодолеть смятение, которое слепит глаз и смущает разум. Ежели мы понимаем, мы можем поверить. Так я мыслю.

Вдохновившись, Карл подхватил:

– Как великая загадка, Петер, не так ли? Как загадка, которую отгадать нам не под силу. Но когда мы устремляем к ней свои мысли, мы находим отгадку… и достойны постичь ее.

Петер несколько мгновений сидел и молча смотрел поверх костра на разгоряченное лицо Карла.

– Сын мой, ты сказал больше многих великих философов. Верно, жил однажды старик-француз, святой Ансельм звали его, который затемнил людей мерзким богохульством «Credo ut intelligam», что значит «Я верю, чтобы понять». Разве вы не видите, дети мои, как он пустил все вспять? С таким опасным уразумением, ежели это «уразумение» вовсе, мне ясно, почему наш мир таков, как есть. Нет, нет, перво-наперво мы должны понять, чтобы стать способными верить, не сомневаюсь, это истинно. Учитесь любви к своему разуму, юные мои, и доверяйте знаниям, ибо, поняв своего Бога, вы непременно поверите Ему. Однако Карл вдруг поник. Он с минуту придерживал слова, не желая делать вызов старшему, но не выдержал:

– Петер, ты и впрямь сказал «святой Ансельм»?

Петер задумчиво кивнул, не ведая пока, куда клонит его молодой ученик.

– Ежели он святой, тогда, верно, он прав и верен, а не ты, мне кажется.

К последним словам голос его совсем потух, и мальчик опустил голову.

Петер чуть повел носом и едва напрягся, но он сумел посмотреть на искреннего мальчика ровным и добрым взглядом.

– Ну… да, мальчик мой, – медленно произнес он. – Знаешь ли…

Прежде чем Петер смог собраться с ответом, внезапно на него напал Томас.

– Знаешь, старик, – оскалился он, – я ничего не ведаю о сем мире и того меньше – о Боге, но я честен с собой и ни во что не верю. Собой клянусь, ты не знаешь достаточно, чтобы поистине верить во что-либо, да и вряд ли когда-нибудь сможешь. Ты ничем не лучше меня, святоша, только боишься признаться в этом.

От едкой колючей злобы Томаса, которая резко и глубоко полоснула по сердцу, Петер опешил. Он отвернулся и скрестил свои голубые глаза на червонном тлении умирающего ночного костра. Он медленно натянул на белую, усталую голову свой черный капюшон и погрузился в мысли.

Утром Петер проснулся без малейшего намека на душевную усталость, которую своим нежданным откровением накануне вызвал Томас. Когда начался дневной переход, Карл пристроился как всегда рядом, со стариком и искал, как бы разговорить его о чем-то новом. Растерянный священник выдавил из себя улыбку.

– В сей прекрасный день я поведаю тебе и всем любознательным о мыслях Аристотеля, как о них написано в самых уважаемых учебниках по логике.

Не успел Петер продолжить речь, как с хвоста колонны заскулил недовольный голос: