Дочь понтифика - Дарио Фо Страница 26

Возрадуйся, возрадуйся, Феррара,

Ибо тебе вручен прекрасный дар —

Лукреция – и нет дороже дара…

И так далее.

Дослушав стихи, польщенная хозяйка обходит гостей, для каждого находя ласковое слово. Все очарованы ею. Некий молодой человек при приближении Лукреции пытается встать из глубокого кресла, опираясь на костыль.

– Не беспокойтесь, – говорит она, – вовсе не обязательно приветствовать меня стоя.

– Благодарю, – отвечает хромой, оставаясь сидеть. – Я, как и Антонио, еще не смог составить вам посвящения, увы. Но я тоже хотел бы кое-что прочесть.

– Мы выслушаем с огромным удовольствием! – восклицает Лукреция, помогая ему встать.

– Это сочинение называется «Улыбка», – и автор начинает чтение:

Я был гребцом, гребцом большой гондолы,

Под взмахи весел пенилась волна.

В один из дней в компании веселой

На борт взошла красавица одна —

И улыбнулась. И ее улыбка,

Немало поразившая сердец,

Сказала мне: «Произошла ошибка,

Ты кто угодно, только не гребец».

Чтец загребает костылем, как веслом, и продолжает:

Я на гондоле больше оставаться

Уже не мог, иной настал черед.

Я в армию решил завербоваться

И вместе с ней отправился в поход.

Нас вел король бесстрашный за собою,

Вступивший с неприятелем в войну,

Но что я видел в ярком вихре боя?

Ее улыбку, лишь ее одну!

И каждый раз, с врагом вступая в сшибку,

Сквозь все преграды двигаясь вперед,

Я чувствовал, что совершил ошибку, —

Я не солдат. Но кто же? Мореход!

Король меня любил, и мне преграды

Не стал чинить – напротив, подарил

За службу беспорочную в награду

Большой корабль, и я на нем уплыл.

Под ветром парус раздувался гибко,

Но было море для меня мертво:

Я был незряч, я видел лишь улыбку,

Ее улыбку – больше ничего!

В печальный день среди морской пучины,

Когда в атаку шли за валом вал,

На наш корабль напали сарацины…

Бой. Пораженье. Так я в плен попал.

Я стал гребцом, гребцом большой галеры,

Я раб и не мечтаю ни о чем,

И мне теперь надсмотрщик для примера

Темп задает безжалостным бичом.

Кровь по моим плечам стекает липко.

День новый равен прожитому дню.

А кто виной? Одна ее улыбка.

Но я ее за это не виню.

Звучат аплодисменты. Поэт раскланивается и опускается в кресло.

Лукреция присаживается рядом:

– Ваши стихи прекрасны. Они растрогали и взволновали всех до глубины души, особенно меня.

– Почему же вас особенно?

– Потому что мой брат – воин, как и герой стихов, и ему тоже ежечасно грозят опасности.

– Личность вашего брата Чезаре повсюду вызывает интерес, о нем много говорят. Надеюсь, с ним все будет благополучно. Но я, если позволите, хотел бы сейчас сказать о другом. Для меня великая честь находиться здесь и быть предметом вашей благосклонности.

Лукреция отвечает:

– Я подумываю, как сделать так, чтобы подобные поэтические вечера в моем дворце вошли в обычай. Не возьметесь ли вы за подбор участников?

– Не знаю, сумею ли справиться с таким поручением, мадонна.

– Справитесь, справитесь! И бога ради, чувствуйте себя свободно, не будьте столь скованны. Мне кажется, мы можем стать друзьями – я сейчас нуждаюсь в друге как никогда. Но простите, мне до сих пор неизвестно ваше имя.

– Это легко поправить: меня зовут Эрколе Строцци. Я судья в Совете двенадцати мудрых. Поэзия для меня – отдушина в затхлой рутине службы.

Праздничный ужин с летальным исходом

Тем временем Чезаре продолжает захватывать Романью, покоряя город за городом. Ближайшие его цели – Болонья, Сиена, Пиза, Лукка… Вот-вот он создаст, кажется, собственное королевство в центре Италии. Но чем сильнее становится любимый сын папы, тем больше у него появляется недругов. Это неизбежно. Среди них – не только явные противники, боящиеся закончить жизнь как Асторре Манфреди, в Тибре, но даже и ближайшие сподвижники. Соратников Чезаре беспокоила необъятная власть, сосредоточивающаяся в его руках. Как писал Макиавелли, «они поняли, что Борджиа становится слишком могуч и им пора бояться за себя, ибо, завладев Болоньей, он постарается всех их истребить, дабы остаться единственным военачальником».

Они собрались в Маджионе, в доме кардинала Джованни Орсини, и составили заговор. Чезаре, разумеется, о нем узнал. Месть его была хитроумна и ужасна.

Перво-наперво он продемонстрировал заговорщикам доверительность и приязнь, осыпал их наградами и обещаниями различных привилегий. Затем пригласил в Сенигаллию на праздничный ужин 31 декабря 1502 года. Здесь уместно предположить, что Чезаре неплохо знал античную историю: подобный тактический ход – созвать своих противников на пир, чтобы купно уничтожить, – описывает Ксенофонт: так поступили когда-то персы с вождями эллинов, прикончив всех до единого.

Итак, праздничный ужин. Чезаре выходит навстречу гостям и с улыбкой обращается к одному из них, Вителлоццо Вителли: «Разве можем мы, бок о бок сражавшиеся в стольких битвах, испытывать друг к другу что-нибудь, кроме любви? Обними меня!» – и целует его в щеку в знак окончательного примирения. Повару незадолго до этого он говорил иные слова: «Ты уж расстарайся, братец, как следует. Я хочу, чтобы последний ужин стал лучшим в их жизни».

Стол ломится от изысканных яств и напитков. Чезаре извиняется: «Простите меня, друзья, но, к сожалению, я должен покинуть вас ненадолго. В соседней комнате ожидает одна девчушка, которая и дня не может прожить без встречи со мной. Приступайте к трапезе, а я мигом; ничего нет лучше для возбуждения аппетита, чем маленькое приключение с милашкой!»

Гости хохочут. Чезаре выходит. Стучат ножи и вилки. Неожиданно в зал врывается группа до зубов вооруженных людей. Кто-то из ужинающих пытается бежать – его насаживают на копье. Начинается расправа. Двух заговорщиков лично задушил Микелотто Корелья (мы помним, что так же он поступил когда-то с Альфонсо Арагонским, вторым мужем Лукреции). С двумя другими обошлись еще более жестоко: их несколько дней держали в застенке, дав надежду на спасение, а потом одного удавили, а второго утопили.

Надо сказать, что в описываемое время подобный образ действий не вызывал всеобщего омерзения. В поступке Чезаре видели скорее ловкость и решительность, хладнокровие истинного кондотьера. Очевидно, в некоторых случаях коварство и жестокость, если они идут на пользу поставленным целям, могут