Михаил Каратеев - Русь и Орда Страница 27

— Карачевского, Василея!

Растолкав народ, к помосту пробился однорукий Федька, водивший медведя, и, подняв над головой свою культяпку, закричал на всю площадь:

— Братцы! Поглядите сюды! Вот энту руку мне Василей Пантелеич самолично отсек! Через его я калекой стал! А все же я здеся громче всех кричать буду: его хотим к себе на княжение! А руку он мне отсек, когда летось повел нас Голофеев карачевских смердов полонять, а Василей Пантелеич нас в лесу настиг. И рубанул он меня, спасая парнишку-холопа, коего я мало не размозжил!

— И я там был! — закричал кто-то из толпы. — Весь отряд наш карачевцы тогда полонили, и всех до единого Василей Пантелеич велел отпустить без откупа. Вот это князь!

— У такого и в ногах поваляться стоит того ради, чтобы принял нас под свою руку!

— Надысь сказывал мне сват мой, из карачевского села Клинкова, — крикнул рябой, — что приехал до них князь Василей Пантелеич и повелел всем, кто победнее, земли прирезать, а безлошадным подарил коней! А прикащика боярского, что народ обижал, присудил плетьми сечь!

— Энто настоящий князь, а не такой, что у народа как чирей на спине сидит!

— Его давай на княжение! Василея Пантелеича! — закричали кругом. — О иных и слышать не хотим!

Замахав шапкой, Шабанов не без труда восстановил на площади тишину.

— Кого хочет народ, дело ясное, — сказал он. — И лучшего выбора не могли мы сделать. Но помнить следует, что Василей Пантелеич в своей вотчине княжит и едва ли схочет ее покинуть…

— А кто велит ему свою вотчину покидать? — крикнул однорукий Федька. — Пущай и Брянском и Карачевом володеет!

— То еще и лучше! — закричали со всех сторон. — Соседи мы! Коли воедино сведем два наши княжества, всем от того польза произойдет! Гляди, какая сила получится! Никто сюды с войной сунуться не схочет!

— И по мне так, — промолвил Шабанов, — но надобно знать, что сам Василей Пантелеич на это скажет. Ведь Глеб-то Святославич еще в Брянске сидит, и сила при нем немалая. Может статься, не схочет князь Василей свой народ в войну с ним втравливать.

— Сами своего змея наладим! Пущай только согласится Василей Пантелеич у нас княжить!

— Знамо дело! Коли даст он свое согласие, сразу учнем народ подымать. А может, он нам и оружия чуток подбросит!

— Добро, — промолвил Шабанов, — тогда больше и толковать не о чем. Надо засылать к нему послов наших и звать на княжение.

— В сей же час посылать! Выкликай, народ, кого в послы?

— Шабанова, Дмитрия Романовича!

— Гостя [36] Фрола Зуева!

— Староста Бобров, Анисим Ильич, нехай едет!

— Отца Евтихия!

— Неможно мне, чада мои, без благословения владыки в такое дело встревать, — сказал протопоп, подходя к краю помоста, — а владыка Исаакий, сами ведаете, в отъезде. Мыслю я, что выбор ваш он одобрит, тако же как и я одобряю, однако от лица Церкви первое слово ему надлежит сказать, а не мне. Других выбирайте, братие, да не токмо от старшины, а и молодших людей не обходите: дело это всенародное!

— Истина! Гончара Фому давай!

— Ивашку Клеща!

— Федьку однорукого!

— Окстись ты! Куды я такой красивый да еще с ведмедем пойду? Других кричи!

— Андрюху Бохина!

— Матвея Никитина!

Вскоре состав посольства определился, и выборным было наказано отправиться в Карачев на следующий же день.

— Да чтоб с худыми вестями не ворочались! — напутствовали их. — Хоть землю у ног Василея Пантелеича лбами своими протрите, а чтоб его согласие было!

Глава 15

В середине декабря в Карачев приехал с небольшим отрядом воинов и слуг муж Елены Пантелеймоновны, княжич Василий Александрович Пронский. Сухощавый и подвижной блондин с гладко выбритым подбородком, он выглядел моложе своих тридцати двух лет, а по характеру был весельчак и балагур. С его приездом патриархальная тишина карачевского дворца сменилась шумным оживлением, которому, впрочем, не суждено было долго длиться: княжич приехал за женой и через несколько дней должен был выехать вместе с нею обратно в Пронск.

За первым же ужином, к которому по случаю приезда такого гостя были званы карачевские бояре и кое-кто из дворян, Василий Пантелеймонович, опечаленный предстоящей разлукой с сестрой, постарался отсрочить ее отъезд.

— Куда тебе спешить? — говорил он зятю. — Делов у тебя важных в Пронске нету, ну и погости здесь подоле! А то потянешь Елену в эдакую даль по самым лютым морозам.

— И рад бы я, братец, да нельзя: родитель мой человек строгий и не только княжество, а и нас, сынов своих, держит в страхе Божьем. Коли наказал он мне к Рождеству Христову быть назад в Пронск, стало быть, надобно ехать. А мороз русскому человеку не страшен.

— Опричь мороза, вам и Рязань угрожает. Лучше бы Елене здесь переждать, поколе минет у вас опасность войны.

— Э, тезка! Та опасность, кажись, николи не минет, — так что же, нам с женою до старости порознь жить?

— А как у вас ныне с Рязанью?

— Живем как братья родные, как Каин и Авель, — усмехнулся княжич. — Рязанский князь Коротопол никак того забыть не может, что Пронск прежде рязанским уделом был. Спит и во сне видит, как бы это снова на него лапу наложить. В минувшем году уже собрал он против нас большую рать, да не вышло: припугнул его князь московский, Иван Данилович, — он, вестимо, нашу сторону держит, потому что сильная Рязань ему никак не с руки. Мы же, пока суд да дело, времени не теряли и Пронск, который и прежде был зело крепок, еще гораздо укрепили. Потому Елене и можно туда смело ворочаться: зубы на нас Коротопол по-прежнему вострит, только ежели теперь сунется, беспременно их под нашими стенами оставит. Еще, гляди, как бы мы его самого из Рязани не выгнали!

— Не боишься, Аленушка, ехать к таким забиякам? — шутливо спросил Василий.

— Чего же, братец, бояться? Война и здесь может случиться.

— С кем она тут будет? Глеб Святославич воюет со своими подданными, ему не до нас. Иные же соседи у нас смирные.

— А в уделах у тебя все спокойно? — спросил княжич.

— Все, слава Богу, хотя и есть люди, коим весьма бы хотелось дядьев моих взбунтовать, — сказал Василий Пантелеймонович, покосившись на боярина Шестака. — Княжение свое не войнами крепить хочу, а миром и правдой, которая у меня будет одна для всех, и для больших, и для малых. К слову, боярин, — обратился он к Шестаку, — ведомо ли тебе, что намедни прикащику твоему, Федьке Никитину, приказал я дать пятьдесят плетей за разбой?

— То мне ведомо от моих людей, — ответил Шестак. — Только зря тебе его оговорили, княже, и напрасно ты тем наговорам веру дал. Коли не спешил бы ты рушить старые обычаи и предоставил то дело мне, я бы в нем лучше разобрался.

— Разбирать там было нечего, поелику твой холоп сам повинную принес. А вот про какие порушенные мной обычаи ты говоришь, я что-то в толк не возьму.

— Говорю я про то, что на Руси спокон веку суд над холопом вершит его господин. А ты тот обычай порушил и сам моего холопа судил и казнил.

— Стало быть, князь, по-твоему, не может в своем государстве судить и казнить разбойника, ежели он чей-то холоп? Не слыхал я что-то о таком обычае!

— За своих холопов перед князем я ответчик, но я же им и судья, — не унимался Шестак.

— Сдается мне, князь Василей, что не разумеешь ты своего боярина, — вмешался в разговор княжич Пронский, — а дело тут ясное: в обиде он на тебя за то, что ты велел дать плетей прикащику, а не ему самому, понеже он за холопов своих ответчик!

Шестак привскочил на лавке, но за столом раздался дружный взрыв хохота, и дело обернулось шуткой.

— Коли так, не серчай, боярин, — сквозь смех промолвил Василий. — Я тебя обидеть не хотел. То лишь по моему незнанию обычая вышло.

— Это все шутки, князь, — пробурчал Шестак, — а человека ты ни за что высечь велел.

— Повинную он принес при всей твоей челяди, — переставая смеяться, жестко ответил Василий, — а коли мыслишь ты все же, что вины на нем нет, стало быть, он на себя чужую вину принял. Я в то дело въедаться не стал, а ежели ты имеешь к тому охоту, дознайся от него правды, и я тогда истинному виновнику втрое плетей велю дать!

— То не беда, что вздул ты Фому за Еремину вину, — засмеялся Пронский. — Чай, Фоме оно на пользу пойдет, а Ереме на острастку. Скажи-ка лучше, братец, где ты добыл такую важную турью голову, что вон там на стене висит? Что-то я в прошлый приезд ее не видел.

— Этого тура мы вместе с Никитой взяли в минувшем месяце недалече от Карачева. И тогда же вон того секача: видишь, голова над дверью?

— Видать, знатный был секачина. Но турьих рогов таких я отродясь не видывал!

Разговор за столом перешел на охотничьи воспоминания и более не возвращался к острым темам. Но когда гости разошлись и члены княжеской семьи остались одни, Василий Александрович, бывший человеком неглупым и очень наблюдательным, сказал шурину: